Королеву играет свита

Успенская Светлана Александровна

После завтрака обитательницы камеры расслабленно разбрелись по шконкам, и ленивый разговор возобновился. Ласковая не отходила от Кати, как будто взяла над ней шефство.

— Мамка твоя что, померла, поди? — спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.

— Нет, жива, — неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.

— А как же, при живой матери-то? — удивилась ласковая.

— А так… Оставила она меня еще в детстве, я

с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.

Ласковая осуждающе покачала головой.

— Как это мать свое дите отдала, не понимаю…

— Артистка она, — понизила голос Катя. — У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.

— Артистка? — любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. — А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!

— Тарабрина, — выдавши сквозь зубы Катя.

— Ух ты, а не врешь? — изумилась раскосая. — Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!

— А ты на нее не похожа, — вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.

— Я на отца похожа, — ответила Катя. — И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.

— Ух ты! — завистливо проговорила раскосая. — Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!

Дружный хохот прокатился по камере.

— У тебя, Зинка, только одно на уме! — оборвала смеясь, Муха.

Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.

— Ну не могу я без этого, девочки, — виновато проговорила она, — может, кто и может, а я — нет.

Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:

— А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!

Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.

Зинка задорно рассмеялась:

— Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.

— Ничего, — многообещающе усмехнулась Свиря. — Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.

— А меня оправдают! — с горделивой уверенностью произнесла Зина. — Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…

Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.

В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны

были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко. Камеры были переполнены, В тюрьме, как и во всей стране, царил традиционный бардак, и потому в 208-й камере, куда поместили Катю, собрались очень разные и очень интересные люди.

Стриженая «многократка» Свиря имела наиболее полный перечень статей: начиная от скупки краденого до «тяжких телесных», которые нанесла, уже будучи в тюрьме, своей товарке, поругавшись с ней из-за подобранного на прогулке сигаретного «бычка». За что сидела немногословная Муха, было неясно, однако явно за что-то серьезное. Вроде бы она руководила бандой, обиравшей автотуристов, ехавших в Крым на отдых. Муха считалась неофициальной главой камеры и как должное принимала уважение сокамерниц. Две цыганки, державшиеся особняком, обвинялись в мошенничестве и сдружились уже в тюрьме.

Забитая молчаливая девушка с сальными свалявшимися волосами и синяками по всему телу сидела тишком на самом неудобном месте около параши, сверкая затравленным взглядом. Ее обвиняли в убийстве собственного младенца. Своего ребенка она придушила сразу после рождения, накрыв подушкой, чтобы соседи в общежитии не услышали его писк. Ее постоянно обижали, третировали, а порой жестоко били — в женских тюрьмах относятся к детоубийцам так же, как в мужских к осужденным за изнасилование.

Ласковая женщина, которая звалась сестрой Марией, — обвинялась в бродяжничестве. Несколько лет она жила послушницей в монастыре, а потом, не выдержав домогательств священника (он служил службы в их обители), сбежала прочь от греха подальше. Беспаспортная, она долгое время скиталась по стране, пока ее не взяли на железнодорожном вокзале во время душеспасительной беседы с пассажирами. Эта беседа была расценена как религиозная пропаганда.

По несколько раз в день Мария уходила в угол камеры, доставала из-под одежды крошечную иконку, отпечатанную на обычной газетной бумаге, била поклоны, крестилась и поднимала глаза к окну, за которым сияло приветливое августовское солнце, посылая в темную камеру тонкий прозрачный лучик. Солнечный луч разрезал спертый воздух камеры, точно нож мягкое масло, ложился на пол ярким радостным пятном. К вечеру он переползал с пола на стену, становясь из желтого морковно-красным.

— Ох, на твоем месте я бы так закрутила с тем батюшкой, что аж чертям в аду жарко стало бы! — подначивала монашку раскосая Зинка и мечтательно вздыхала:

— Он, бедняжка, наверное, истосковался по бабам, раскочегарился, а она ему от ворот поворот… Вот дура!

Сестра Мария не отвечала ей. Она только скромно опускала глаза и начинала еще жарче шевелить губами — молилась.

На третий день пребывания Кати в тюрьме в неурочное время открылась «кормушка», и зычный голос дежурной выкрикнул в спертую темноту камеры:

— Сорокина, на выход!

— Артистка, тебя! — Товарки толкнули растерявшуюся Катю в бок. — Вставай!

Девушка покорно сцепила руки за спиной.