Короли анархии
Шрифт:
Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы не окликнуть ее и не дать ей знать, что я иду, скрывая свое присутствие, чтобы я мог подкрасться к этому ублюдку и прикончить его еще до того, как он узнал бы, что я здесь. Потому что, если он действительно думал, что сможет охотиться на мою девушку в темноте и не стать жертвой моего монстра, он собирается точно узнать, из чего я сделан, когда отбросит эту чушь.
Потому что, как только ты проникаешь мне под кожу, я весь превращаюсь в глубокое, темное, первобытное насилие, и наполняю свою душу вкусом крови. Я был воспитан в гневе загнанного в угол волка и милосердии
Я со всех ног побежал на звуки ее криков, и чем ближе я подходил, тем сильнее покалывало мою кожу, когда я слышал в них что-то такое же темное и жестокое, как ярость, которая жила во мне.
Я ворвался между деревьями с высоко поднятой битой, готовый размозжить его гребаную голову, и вместо этого нашел ее. Татум Риверс, девушку, которая поклялась быть моей, которая сделала меня своим через цепи страсти и судьбы, которая ни разу не отступила от борьбы и не уступила злу в нас, наконец-то оказалась порождением ночных кошмаров, каковой я всегда и знал.
Она была покрыта кровью, ярко-красный цвет окрашивал ее кожу и делал ее королевой смерти, которой нужно поклоняться, когда она стояла над телом человека, которого убила, ее грудь вздымалась, а глаза были дикими, когда она подняла голову и обнаружила меня там. Без сомнения, я был запятнан смертью так же сильно, как и она, мы двое — пара окровавленных, разбитых душ, которые нашли друг друга в темноте.
Тело, лежащее у ее ног, было явно мертвым — безжизненный труп, окровавленный и избитый, когда она стояла над ним в знак победы, и, клянусь, я влюбился в нее еще больше, когда остался прикованным к месту, глядя на нее, залитую кровью ее врага.
Ее взгляд встретился с моим, и между нами повисла тишина, когда она поняла, что я пришел спасти ее, и я смирился с тем, что она не нуждалась во мне. Не то чтобы это помешает мне приходить к ней снова каждый раз, когда я был бы ей нужен.
Я опустил биту, а она выронила пистолет, зажатый в кулаке, когда я сделал три больших шага, чтобы сократить расстояние между нами, и схватил ее за челюсть.
Татум резко втянула воздух, когда ее ярко-голубые глаза расширились за мгновение до того, как мой рот завладел ее ртом.
Рык чистой, плотской, неистовой потребности прокатился по мне, когда я попробовал ее на вкус, мой язык проник между ее губ и проглотил вздох удивления, вырвавшийся у нее, когда я украл наш первый поцелуй. Но если я был вором, то она была самым драгоценным камнем, известным человеку, и она не протестовала против того, что я забрал ее.
Я чувствовал вкус ее души в движениях наших губ, чувствовал ее боль, когда она схватила меня за бицепс и впилась ногтями достаточно сильно, чтобы моя собственная кровь присоединилась к тому, что покрывало мою плоть. Она была чистой и светлой, пустой и темной, это испорченное маленькое создание, которое было так близко к тому, чтобы сломаться, что я чувствовал это в каждом месте, к которому прикасался к ней. Но она не сломается. Ни сейчас, ни когда-либо. Она была самой свирепой, сильной, непокорной девушкой, которую я когда-либо встречал, и не было ничего ни в этом мире, ни в следующем, что могло бы погубить ее.
Ее зубы впились в мою нижнюю губу, и я даже не был уверен, была ли кровь, которую я чувствовал на вкус, моей или тех мужчин, которых
Она завладела моим извращенным, испорченным существом, и я охотно нырнул бы в адское пламя и дальше по ее приказу, просто чтобы сделать ее счастливой.
Ее руки скользнули к моему затылку, пока она не схватила меня за волосы и не притянула ближе, выпуская в меня часть своей боли и заявляя, что я принадлежу ей раз и навсегда. Теперь пути назад для нас не было, и мы оба это знали. Это была последняя стена, разделявшая нас, и мы снесли ее, как будто ее никогда и не строили.
Когда я боролся с желанием поцеловать ее вот так все предыдущие разы, это было исключительно для ее же блага. Ей было бы лучше вдали от меня. Лучше ненавидеть меня, проклинать и страдать из-за моей боли. Но теперь, когда я увидел ее в самый темный момент, я знал, что то, что я скрывал от нее, ни черта не помешает ей владеть мной. И я перестал сдерживаться. Я был ее зверем, которого можно было использовать, уничтожать и наказывать, и я бы отдал свою жизнь за нее, прежде чем снова увижу, как ей причиняют боль.
Мы оторвались друг от друга, и она посмотрела на меня снизу вверх с диким голодом, который заставлял меня желать все большего и большего от нее. Я хотел, чтобы мир исчез. Я хотел бы, чтобы мы могли просто отложить время и забыть о моем брате, истекающем кровью и нуждающемся в нас, и забыть о мертвецах, заполняющих лес, чтобы я мог полностью заявить на нее права здесь и сейчас. Я хотел соединить наши тела, покрытые кровью наших врагов и болью нашего горя. Но если бы я это сделал, это означало бы, что я отказываюсь от Сэйнта. И я скорее умру, чем сделаю это.
— Мой монстр, — выдохнула Татум, глядя на меня в лунном свете, раскрашенного для нее кровью.
— Всегда, — согласился я грубым голосом, который, как я надеялся, донес до нее истинность этой клятвы, прежде чем схватить ее за руку и притянуть поближе к себе.
Я подобрал с земли бейсбольную биту и схватил сотовый телефон, который лежал среди опавших листьев рядом с трупом, прежде чем выключить его и сунуть в карман. Я еще раз медленно оглядел окрестности, чтобы убедиться, что там больше нет ничего стоящего, затем схватил ее за руку и направился обратно вверх по холму к дороге.
Мы были в полном дерьме. Не было никакого способа, которым мы могли бы скрыть это сами, не говоря уже о том, чтобы оказать Сэйнту помощь, в которой он нуждается, так быстро, как только было нужно… при условии, что худшее еще не произошло.
Но я отказываюсь верить, потому что был уверен, что почувствовал бы это, если бы он умер. Клятвы Ночного Стража, которые мы дали, могли иногда казаться чушью собачьей, но в одном я был уверен. Они связали наши души воедино. И если бы он ушел отсюда, тогда я был просто уверен, что почувствовал бы. Я бы почувствовал это нутром, как будто кусок моего искалеченного сердца вырвали из моей плоти и сожгли дотла.