Короли побежденных
Шрифт:
Я рассказала о смерти племянника Ойсина и о начале вендетты.
— Глупо, — сказал Ивор, — до чего глупо.
И задал вопрос, который я весь день боялась услышать:
— Что же с нами будет теперь, Кай?
Я хотела сказать, что понятия не имею, что меня волнует только, что будет со мной, с ним и с моим отцом, но вместо этого вдруг ответила:
— Мы станем слабее.
— Что?
— Не знаю, как сказать. Сильнее кто? Кто лучше защищен. От врагов, от неожиданностей, от всего мира. Он в броне — не слышит, не видит, не чует. И оттого крушит все вокруг. Как мы, аристократы. Но если мы проиграем войну, мы снова научимся чувствовать боль и страх. Сначала свои, потом чужие. Это ужасно, что нам приходится учиться таким способом. Но, видимо, по-другому нельзя.
— Иди
Он был прав, но я боялась оставить его наедине с мыслями. Вдруг он снова придумает какую-нибудь гадость?
И тут меня осенило.
Я сказала: «Спокойной ночи», наклонилась, якобы поправить подушку, и поцеловала кузена.
Совсем не так, как сестре полагается целовать брата.
И выскользнула из комнаты прежде, чем он что-нибудь понял.
Надеюсь, теперь он всю ночь будет гадать, что у меня было на уме. А это, согласитесь, гораздо приятнее, чем размышлять о судьбе Лайи.
Здоровья тебе, сестрица дорогая!
Не могу и сказать как порадовало меня твое письмецо. Жаль ответить толком не могу диктовать тут некому и не хочу чтоб Мой прознал так ты уж прости меня за каракулъки.
Вперед всего хочу тебе сказать что едем мы наконец из этого проклятого города княжич наш прежде все медлил а теперь торопится так что верно скоро увидимся. Есть у него причина торопиться тайная сердечная совместила его одна здешняя девка да так что он весь с лица сошел и на колени вставал и любить до гроба обещал и в золото да бархат как куколку наряжать и жениться честно. А она фифа порченая покрутила хвостом да и отворот ему отписала позабыла я говорит как вас зовут и вы к моим воротам дорогу позабудьте мне говорит вы и князь ваш навроде ветошки ноги вытерла да и бросила.
Княжич после той отписки день целый молчком молчал я уж Своему говорила надо священника позвать не иначе сглазили а Он говорит где ж я тебе священника достану голова баранья а я Ему уж достань кормилец а то как мы вдвоем да с племянничкой из земли этой проклятой выбираться будем.
И тут племянничка наша шасть за двери и к нему прямиком я за ней пошла тихонько чтоб она чего непутевого не сотворила давно вижу что глаза у девки бедовые.
А она голубушка наша к княжичу пошла и говорит тихонько не горюйте насильно-то мил не будешь я вот сколько жду чтоб вы на меня хоть разок ласково посмотрели а ничего не горюю потому что судьбу на коне не объедешь только говорит мне один человек сказал что я на этой земле ни нашим ни их законам не подвластная и сказать могу что вздумается вот я и скажу не сокрушайтесь так глаз нет у девки той что она вас не заметила а мне вы один свет на земле.
Долго он молчал а она бедняжка моя стоит дрожит вся как тростиночки на ветру а он ей говорит потом что ж значит верно сказано что жизнь завсегда права нет говорит у меня самого глаз искал я свою судьбу далеко не ведал что она рядом ходит согласна ли ты говорит меня ждать да все в тайне держать а кончится война руки твоей просить буду.
А у нее слезки как жемчужинки так по щечкам и катятся на все я говорит согласная касатик мой голубчик и ручку правую ему тихонько на плечо положила тут у меня старухи тоже в глазах защипало и пошла я назад на цыпочках чтоб Мой ненароком не почуял да не помешал. Так что сестрица дорогая жди нас вскорости да то что я пишу держи в тайности не надо голубку нашу раньше времени смущать.
А кончится война их дурная платье подвенечное шить будем!
Неделю я прохлаждался у дяди, потом меня заела совесть
Я приехал как раз ко времени. Наступил месяц собачьей розы, установилась ровная теплая погода, всходам не угрожали теперь ни заморозки, ни засуха, и наши арендаторы наконец позволили себе разболеться. Вдобавок начался окот у овец.
Вот я и крутился целые дни среди скрюченных спин, распухших суставов, поранивших ноги собак и лошадей и свернувшихся мягким клубком в чреве матери ягнят.
Одна овца родила двухголового детеныша. По счастью, я заранее выгнал всех из овчарни — не потому, что был ясновидящим, просто хорошенько пощупал овечке живот. Мертвого уродца я положил в мешок с инструментами, а ночью похоронил в Дубовом Саду. Я не хотел, чтобы раньше времени появлялись дурные знаки. С тех пор как Вес-теин уехал из Аврувии, ничего нельзя было изменить.
Дни были душные, ночи теплые и кристально ясные. Мне не хотелось спать, и ночами я пропадал в лесу.
Заходил иногда на заброшенный хутор, смотрел, как церетки былых времен гадают над семью травами о суженом, как тайно дают имена новорожденным телятам. Однако все чаще и в прошлом, и в настоящем я натыкался на целующиеся парочки и стал уходить подальше за реку, где мог вспугнуть разве что лягушачью свадьбу.
Я ложился на мох и слушал, как тянутся друг к другу корни, как гоняется по подземным галереям крот за кротихой, как вздыхают в норках беременные мыши, как меняют русла подземные ручьи.
В честь кузины я нашел и расчистил родник рядом с Храмом Тишины. Жрицы, разумеется, решили, что это их богиня коснулась земли серебряным посохом.
Словом, я опять стал самим собой — немного чокнутым подкидышем с волчьей душой, и воспоминания об Аврувии, об аристократах и тардах с каждым днем расплывались и блекли.
Меж тем случилось то, что неминуемо должно было случиться.
Некий баркхеймский барон, живущий неподалеку от границы с Лайей, решил подновить стены своего замка и, потрясая старинными грамотами, велел асенам ближайшего городка прислать на работы в замок триста человек, посулив за труды какую-то мизерную плату.
Асены, разумеется, рассмеялись ему в лицо.
На следующий день барон с отрядом ворвался в город, увел заложников и вновь повелел горожанам строить стены уже без всякого вознаграждения.
Той же ночью заложники сбежали, а замок сгорел. Спустя три дня городок заняли имперские войска.
Через неделю мы потеряли солидный кусок территории. Приграничные крепости, в том числе и Лорика, сгорели и сгинули в небытии. Солдаты Баркхейма вплотную подошли к портам на юго-востоке.
Может, на самом деле все было не так… Я только повторяю сплетни и слухи, которые волнами распространялись из столицы. Кто их распускал, кто приносил в наше поместье, не ведаю.
Я затыкал уши, убегал в лес, чтобы не слышать, не знать. Потому что сделать ничего уже не мог.
Через две недели в Аврувии стали набирать добровольцев в армию. Видимо, людей уже не хватало.
Убили Армеда из Дома Ивэйна.
И убили Коннала, сына Рейнольда, троюродного брата Алов.
Фергус был в море, на своем корабле, защищал наше побережье.
В довершение всего на аквамариновом перстне погнулась чашечка и камень держался на честном слове — вот-вот выпадет. Алов решила, что это дурное предзнаменование и Фергуса тоже убьют.
Она была на втором месяце беременности и переставала рыдать только тогда, когда ее рвало. Я сидела с ней и вместо утешений повторяла:
— Ничего, и это пройдет.
Наконец она меня услышала, посмотрела оскорбленно, утерла слезы и спросила:
— Кай, у тебя совсем сердца нет?
— Я не ела ничего с утра, а ты все про сердце, — отвечала я.
На самом деле не ела, потому что кусок в горло не лез, но я хотела накормить Алов. А то она раньше времени вдохновится ролью безутешной вдовы и заморит себя и малыша.