Короли в изгнании
Шрифт:
— Вас видели вчера вечером в Фантазии, ваше величество...
Этот вопрос, подкрепленный томным и грустным взглядом, приятно взволновал Христиана II.
— Да, правда... Я там был...
— И не одни?..
— Но...
— Ах!.. Есть же счастливые женщины!..
Чтобы ослабить вызов, содержавшийся в этой фразе, она поспешила добавить, что ей давно ужасно хочется побывать в этом театрике, посмотреть шведскую танцовщицу, «ту самую, — вы понимаете, о ком я говорю?..». Но муж никуда ее не возит.
Король предложил ей свои услуги.
— О! Вас все знают...
— Если мы с вами спрячемся в глубине бенуара...
Одним словом, они назначили
— Как мне весело!.. Как мне весело!.. — повторяет Шифра.
А король-вертопрах неподвижно сидит сзади нее, с коробкой конфет на коленях, и думает о том, что никогда еще не испытывал он такого упоительного чувства, как от прикосновения к этой голой руке, выступающей из кружев, как от этого свежего дыхания, струю которого он по временам ощущает на лице.
Из театра Шифра должна была ехать к себе на дачу, он вызвался проводить ее до вокзала Сен-Лазар и в карете, забывшись, прижал ее к своей груди.
— О, вы мне испортите все удовольствие! — печально сказала она.
Громадный зал первого класса был безлюден и слабо освещен. Сидя рядом с Христианом на скамейке, Шифра, дрожа от холода, куталась в его широкие меха. Здесь она уже не боялась, держалась непринужденно, беспрерывно что-то говорила королю на ухо. Мимо них время от времени проходил, покачивая фонарем, кто-нибудь из железнодорожных служащих или же ватага актеров, живших за городом и теперь возвращавшихся после спектакля. В стороне от каждой такой ватаги держалась, свято оберегая свою тайну, сплетшаяся в объятии влюбленная парочка.
— Как они, должно быть, счастливы!.. — шепотом говорила Шифра. — Ни уз, ни обязанностей... Всегда следовать влечению сердца... Все остальное — обман...
Увы! Она испытала это на себе. И тут она совершенно неожиданно, как бы увлекшись, с тронувшей Христиана чистосердечностью рассказала свою грустную историю: на парижских улицах что ни шаг, то силки и соблазны для девушки, по милости скупого отца — бедной; в шестнадцать лет она пала жертвой роковой сделки; жизнь разбита; четыре года она провела со стариком, которому она нужна была только как сиделка; затем нежелание снова очутиться в лавке ничем не брезгующего папаши Лееманса и необходимость иметь руководителя, иметь опору в жизни заставили ее отдать руку Тому Льюису, этому денежному мешку. Она всецело посвятила себя ему, пожертвовала собой, отказалась от всех радостей, похоронила себя заживо на даче, потом стала работать в конторе, и за все про все она доброго слова не слышит от вечно занятого своими делами честолюбца, более того: при малейшей попытке к бунту, стоит Шифре намекнуть, что ей хочется повеселиться, как он сейчас же ставит ей на вид ее прошлое, хотя она никакой ответственности за него не несет.
— Опять-таки из-за моего прошлого, — вставая, сказала она, — мне была причинена кровная обида, скрепленная вашей подписью в книге Большого клуба.
Звонок к отходу поезда прервал на самом интересном
Упрек за пари оказался удачнейшей выдумкой Шифры. Это давало ей огромное преимущество перед королем — и надолго. Кроме того, это объясняло ее продолжительную холодность, ее почти враждебное к нему отношение, — Шифра с самого начала ловко повела торговлю собой. Мужчина, нанесший женщине такое оскорбление, должен все от нее сносить! Так Христиан на глазах и на виду у всего Парижа стал ее покорным рабом, исполнявшим малейшие ее прихоти, ее присяжным чичисбеем. Красота дамы сердца до известной степени оправдывала короля в глазах света, но от дружбы с ее супругом, от его фамильярничанья Христиан был совсем не в восторге. «Мой друг Христиан Второй...» — говорил Д. Том Льюис, выпрямляясь во весь свой маленький рост. Однажды ему пришла фантазия пригласить короля в Курбвуа, — он надеялся разжечь в душе Шприхта бешеную зависть и тем ускорить кончину знаменитого портного. Король обошел дом и парк, осмотрел яхту, согласился сфотографироваться на крыльце с владельцами замка, желавшими увековечить этот незабываемый день. А вечером, когда в честь его величества был устроен фейерверк и ракеты, отражаясь в Сене, падали в воду, Шифра, вся белая от бенгальского огня, опираясь на руку Христиана, гуляла по аллеям парка и говорила ему:
— Ах, как бы я вас любила, если б вы не были королем!..
Это было первое ее признание, и притом весьма искусное. До сих пор любовницы боготворили в Христиане властелина, боготворили его высокий сан, его славный род. Шифра любила его самого. «Если б вы не были королем...» Да ведь в нем и так было очень мало королевского, он с радостью пожертвовал бы ради нее дырявой порфирой, еле державшейся у него на плечах!
В другой раз она объяснилась уже совсем начистоту. Встревоженный, он спросил ее, почему она сегодня такая бледная и заплаканная.
— Я ужасно боюсь, что скоро мы с вами не сможем видеться, — отвечала она.
— Почему?
— Вот что мне сейчас объявил мой супруг: дела его настолько плохи, что держать агентство во Франции уже не имеет смысла, — надо закрыть лавочку и устроиться где-нибудь еще...
— Он вас увозит?
— О, я для него только помеха!.. Он сказал: «Если хочешь, поедем со мной...» Но у меня другого выхода нет... Что я здесь буду делать одна?
— Какая вы нехорошая! Ведь я же здесь?
Она посмотрела на него пристально, в упор.
— Да, правда, вы меня любите... А я — вас... Мне было бы не стыдно принадлежать вам... Но нет, это невозможно...
— Невозможно?.. — задыхаясь от предвкушаемого счастья, переспросил ом.
— Вы, государь, слишком высокая особа для Шифры Льюис...
— Я возвышу вас до себя... — возразил восхитительный в своем самомнении Христиан. — Я сделаю вас графиней, герцогиней. Это право у меня пока еще не отнято. Мы легко найдем в Париже уютное гнездышко, я вас обставлю соответственно вашему званию, и мы будем там совершенно одни, никто нас...