Королю червонному — дорога дальняя
Шрифт:
— Пан Граф, — объясняет официант, — приехал в Польшу за новыми документами, и теперь ему пора возвращаться. В ваших интересах взять его, пани Марыня, — добавляет он, понижая голос, — у него в этой Вене большие возможности.
Она могла бы сообразить, что значит «новые документы». Понятно, что старые попали в нежелательные руки.
Однако из всего сказанного она слышит лишь слова про большие возможности в Вене. Именно такого случая она и ждала!
Инженер из Организации Тодта выдает пропуск — на трех человек, а в черном чемодане лежат уже двадцать килограмм табака.
Через несколько дней Граф получает известие. Ему сообщают (источник самый надежный),
Через неделю он говорит: я попытаюсь его вытащить.
Она встречается с Графом в кафе «Прюкель», недалеко от Организации Тодта.
Она в восторге от его безукоризненных манер.
Он заверяет, что ее муж жив.
Все отлично.
В кафе «Прюкель» она ждет инженера — он должен принести ей очередной пропуск. Напротив входа стоит горшок с фикусом, рядом висит зеркало. Она садится лицом к двери и наблюдает за улицей. Сядь она спиной к двери, увидела бы их в зеркале. Двоих мужчин, входящих в кафе, оглядывающихся по сторонам. А они увидели бы ее со спины, им пришлось бы сначала обойти столик, заглянуть в лицо… Все равно она не успела бы сбежать, но выиграла бы минуту или две. (Хотя зачем ей эти минуты?)
Мужчины подходят к столику.
Тот, что пониже, спрашивает:
— Вы ждете господина инженера?
Она отвечает утвердительно.
— Он ждет вас в другом месте…
Они стоят у ее столика. Тот, что повыше, делает знак официанту, она расплачивается, и они выходят из кафе.
Идут мимо платанов и кленов бульварного кольца к Дунайскому каналу. У канала мужчины берут ее под руки. Одновременно, с обеих сторон, не говоря ни слова. Словно боятся, что она бросится в воду. Но она вовсе не собиралась бросаться в воду.
Они сворачивают на набережную Франца-Иосифа и направляются к зданию, о котором она много слышала. Когда-то здесь располагался роскошный отель «Метрополь», теперь — венское гестапо.
На втором этаже, в комнате сто двадцать один, у нее забирают сумочку и записывают фамилию. На сегодня все. Розовый толстячок в коротких тирольских штанах и кожаной куртке ведет ее в тюрьму — пешком. За углом стоит старик с медицинскими весами, перед ним на тротуаре керамическая копилка. Она подходит, снимает туфли и встает на весы. Гестаповец на мгновение теряет ее из виду.
— Эй, — кричит он, — где же ты? — и сует правую руку в карман куртки.
— Не волнуйтесь, — успокаивает она его, — я просто хочу взвеситься, — и сдвигает грузик на линейке весов к центру. — Ровно семьдесят, — сообщает. — Без туфель.
Она спускается с весов, обувается и аккуратно ставит грузик на ноль. И только теперь спохватывается: сумочки-то у нее нет.
— Вы не могли бы… — обращается она к гестаповцу.
Тот сует руку в карман и бросает старику монету.
— Фирма угощает, — говорит он и хохочет. Потом серьезнеет. — Зачем ты это делаешь? — спрашивает.
Она пожимает плечами, потому что, в сущности, и сама не знает зачем.
В тюрьме у нее отбирают медальон и выдают газету «Фолькишер Беобахтер». Оказывается, она политический узник, и ей полагается ежедневная газета.
В камере двое нар, два стула и унитаз, все прибито к стенам и полу. Забранное решеткой окно снаружи прикрыто плитой. Через щель между плитой и рамой просачивается свет. Нары поднимаются, точно полка в спальном вагоне, и запираются на замок, ключ у надзирателя. Она садится на унитаз, кладет ноги на стул. Пролистывает газету, складывает. Отрывает полоски, сворачивает в трубочки и накручивает на них пряди волос. Ложится спать в папильотках, укрывшись тонким и колючим бурым одеялом.
Утром
— Зачем ты это делаешь? — спрашивает он.
— Затем…
Она вынимает папильотки и причесывается. Волосы падают на плечи так, как ей хотелось, красивыми локонами.
— Собирайся, — говорит надзиратель, — поедешь в гестапо.
Комната 121
Черный автомобиль с зарешеченными окнами останавливается во дворе. Ее вводят в комнату номер сто двадцать один. За столом сидит мужчина — ничем не примечательное лицо, волосы светлые, усы потемнее, коротко подстриженные. Он велит ей встать к стене и спрашивает, зачем она ездила в Вену. Возила табак, отвечает она. Гестаповец встает, обходит стол, бьет ее по лицу и возвращается на место. Он бьет иначе, чем тот, в Радоме, — неторопливо и увесисто, и боль куда ощутимее. Она ударяется головой о стену, искусственный зуб вылетает. Во рту она чувствует острие металлического штифта. С беспокойством оглядывается — зуб закатился под стол. Гестаповец достает папиросу, затягивается, выясняет, зачем она лезла под стол, рассматривает зуб и разрешает спрятать его в карман. Спрашивает, откуда у нее Marschbefel. Она говорит правду — все равно ведь на пропуске стоит подпись инженера.
— А зачем ты ездила в Вену?
— Возила табак…
Гестаповец встает из-за стола.
Сожаление
В гестапо ее возят через день, все на той же тюремной машине. Все тот же гестаповец велит ей встать все к той же стене, Во второй раз он спрашивает, как давно она работает на польское подполье — f"ur polnische Untergrundbewegung. Она не понимает, к чему он клонит, и отвечает, что ни на какое подполье не работает.
После каждой затрещины она ударяется затылком о стену. Зуб уже не вылетает, она вынимает его заранее, в машине.
Вскоре у нее начинает шуметь в ушах и ухудшается слух. Гестаповец объясняет, что о связях поляков с Андерсом, в Италии, ему и так известно. Ясно, что она отвечает за отрезок трассы Варшава — Вена. Его интересует, кто работает связным между Веной и Италией.
— Ну что, вспомнила?
Она в панике.
Граф пытается вытащить из лагеря ее мужа. Ему понадобятся деньги. Она не послала посылку в Маутхаузен, а этот гестаповец думает, что она работает на польское подполье.
Ей бы и в голову не пришло связываться с подпольщиками. Польское подполье — не ее дело. Ее дело — муж, а любая конспиративная деятельность могла бы ему только повредить. Вот если бы эти подпольщики захотели помочь ее мужу, может, она бы что-нибудь для них и сделала, но раз он их не интересует, то почему ее должны интересовать какие-то связи и какой-то Андерс?
Мне нет дела ни до какого Андерса, твердит она. Но гестаповец не верит: знаем мы вас, все поляки работают на бандитов.
Она не может возражать — ей следует быть как все поляки.
— Вот видишь, — торжествующе смотрит на нее гестаповец. — Так кто у вас связной между Веной и Италией?
В косяк двери, что ведет в соседнюю комнату, вбит толстый крюк. Гестаповец велит ей встать на табуретку, выкручивает руки и надевает наручники. Цепляет их за крюк. Проверяет, хорошо ли держатся, и выбивает у нее из-под ног табуретку. Плечи пронзает резкая боль. Она висит над самым полом, и кажется, что стоит чуть-чуть вытянуть пальцы ног — и можно будет на них опереться. И она тянется изо всех сил.