Королю червонному — дорога дальняя
Шрифт:
— Помню. В Освенциме задевала.
— В Освенциме, — повторяет Лилюся. — В Освенциме, ну да…
— Не плачь, — наставляет она Лилюсю. — Ты ведь знаешь — нам нельзя плакать…
Они снова в Вене.
Дочки учатся в институте, муж держит магазин джинсов. Она помогает ему: подает клиентам брюки. Одну за другой приносит молодому мужчине шестнадцать пар джинсов, тот примеряет и возвращает, примеряет и возвращает, семнадцатую все-таки покупает. Она желает ему хорошего отдыха и мечтает уйти из магазина джинсов навсегда. Уйти-то можно,
Усталые, они возвращаются домой. Не снимая пальто, муж ставит пластинку — душераздирающую погребальную еврейскую песню. Он садится в кресло, подпирает подбородок рукой и смотрит на фотографии. Увеличенными фотографиями увешаны все стены. Геля в розовой шляпе и в летнем платье с крупными розовыми цветами — фотограф раскрасил старое фото мягкими пастельными тонами. Халина в черно-белом варианте — зато не видно, как некрасиво у нее обесцвечены волосы. Отец в двух версиях — с бородой и без. У Туси — как всегда, задумчивой и спокойной — гладко зачесанные волосы с пробором и черный бархатный бант под белым воротничком. Шимек, Тусин сын, слишком серьезный для своих шести лет. И Зося, самая красивая из сестер. Они не успели познакомиться: Зося уехала во Львов, и следы ее затерялись.
— Что ты все сидишь? — спрашивает она мужа. — Что ты их разглядываешь? Пока они были живы, вы постоянно ругались.
— Неправда, — возражает муж, — ничего мы не ругались.
— Как это — не ругались? Когда я пришла к вам первый раз, ты злился на Халину.
— Перед Халиной я извинился. И даже, если ты помнишь, похвалил ее суп…
— Потому что я тебя попросила. Мы обедали, и ты сказал: «Какой вкусный суп, это ты приготовила?» Халина улыбнулась и ответила: «Я рада, что тебе нравится». Это я тебя шепотом уговаривала: похвали суп, похвали…
— Вот видишь. Я со всеми помирился и теперь могу предаваться отчаянию. Я хочу предаваться отчаянию, не мешай мне.
Младшая дочка знакомится с парнем, евреем из Швеции. Бросает свою польскую любовь, Славека Б., студента архитектурного, и уезжает со шведом. Они проводят каникулы в кибуце, а вернувшись, дочь заявляет родителям, что переезжает в Израиль.
— Эта страна все время воюет, — втолковывает она дочери.
— Это моя страна, — отвечает дочь.
— Твоего мужа заберут в армию.
— Ну что делать. Это его армия и его страна.
— Он может погибнуть! Ты что, не понимаешь, что его могут убить?!
— Убьют — значит, убьют. Значит, он погибнет за свою страну.
— Во время войны мне было столько лет, сколько тебе теперь, — говорит она дочери. — И для меня не было на свете ничего важнее, чем муж. Весь мир мог катиться в тартарары, только бы он остался жив. А ты что?
— А для меня есть вещи поважнее, — отвечает дочь. — Такие, за которые не жалко отдать жизнь.
Ей вспоминается разговор с Николь — о детях, которые не станут погибать ни за что ни про что. Должно быть, сама накаркала, с ужасом думает она.
Вторая дочь тоже переезжает в Израиль. В венской
Жизнь их довольно однообразна.
Она встает первой. Засыпает кофе в кофеварку и ставит на стол две чашки. Будит мужа. Они идут на работу, продают джинсы. Возвращаются. Она готовит обед, муж сидит в кресле.
— Почему ты молчишь? — спрашивает она.
Муж говорит, что хочет помолчать.
— Ты снова думаешь о них.
— Нет, — говорит муж, — я думаю о себе.
— И что ты думаешь?
— Я размышляю.
— О чем?
Муж молчит. Да она и так знает: муж размышляет, должен ли он был пережить войну. Единственный из всей семьи. Почему именно он? Какой в этом смысл?
Он хорошо знает, отчего уцелел, — благодаря ей. Американцы его освободили, но не они его спасли. Удержали мужа на этом свете ее любовь, ее мысли, ее сила и ее молитвы.
(«Не говори ему, что он выжил благодаря тебе, — советовала Лилюся Шуберт. — Никогда не говори ему об этом…»)
— Если бы ты не выжил, не появились бы на свет наши дочери. У наших дочерей — лица твоих сестер. У кого были бы лица сестер, если бы ты погиб?
Муж молчит, а она хорошо знает: теперь он будет вспоминать сестер.
Она ложится спать, муж встает с кресла и садится за стол.
Наверное, пишет очередное объявление в израильскую, американскую или украинскую газету: «Ищу свою сестру, Зосю Регенсберг, девятнадцати лет, дочь Регины и Мойше Лузера. В последний раз ее видели во Львове…»
Он останавливается… Колеблется… Зачеркивает слово «девятнадцати», начинает считать… Наверно, удивляется… Шестидесяти? Не может быть…
Наутро она встает первой.
Заходит в кухню.
Тянется за кофе — банка стоит на полке над швейной машинкой.
На машинке с надписью «Зингер» лежит сложенный пополам листок бумаги.
Она засыпает кофе в кофеварку, ставит на стол две чашки, надевает очки и разворачивает листок. Письмо адресовано ей. Муж сообщает, что уходит навсегда. «Я ухожу и больше не вернусь. Буду платить тебе пятьдесят долларов в неделю. Обещаю также оплачивать счета за квартиру и телефон, при условии, что они не будут слишком большими. Желаю тебе всего доброго…»
В Израиле ей нравится.
Люди наперебой дают добрые советы: в автобусе подсказывают, где выйти, в магазине — что купить, на почте — какую открытку лучше послать на Новый год, а какую — на Рош ха-Шана. Каждый спрашивает, где она была во время войны, и каждому есть чем поделиться. Какая-то женщина, у которой она в Тель-Авиве спросила, где автовокзал, рассказывает о себе, потом о муже, который оказался в отеле «Польском»…
— А меня как раз из «Польского» забрали в Павяк, — говорит она.