Корона Анны
Шрифт:
Глинтвейн сразу отстранился от ее трудоустройства. Надо сказать, Нелю несколько тяготил плохо скрываемый скептицизм Глена на ее счет. Стоило завести с ним разговор о ее деловых беседах с боссами баров и в гостиницах, где она безуспешно пыталась устроиться на работу, как лицо Глена сразу грустнело, глаза искали чего-то по сторонам, он издавал невнятные звуки: «э-э», «о-хо», чередуя их редким, но очень противным мычанием.
Ну и, вдобавок, если копнуть еще глубже и говорить начистоту, то работать ей совершенно не хотелось – ни официанткой, ни горничной. С гораздо большим удовольствием Неля проводила
Романтических планов и больших надежд подцепить богатенького америкоса и выйти за него замуж или же просто увлечься кем-нибудь в Нью-Йорке, у нее не было. Повезет – хорошо, нет – не надо. Конечно, ей все уши прожужжали рассказами о «русских невестах» за границей. Мама просила дочку «не влипнуть ни в какую историю», а бабушка – та вообще прочла серию лекций о случайных связях за границей, которые заканчиваются похищениями, арестами и СПИДом. Многие сведения бабушка явно почерпнула из прессы и кино.
Накануне поездки Неля рассталась с Вадимом после очень бурного, но кратковременного романа. Сердце ее было абсолютно свободно, если не считать незначительного пространства, занятого там Жорой, с которым она познакомилась в трамвае за день до вылета в Нью-Йорк и пригласила его на свою шумную прощальную вечеринку, проведенную на крыше их 16-этажного дома.
ххх
Приблизительно через три недели, когда на нежную кожу Нели лег нью-йоркский загар, она неожиданно получила звонок от «самолетной» подруги – та звала ее в Нью-Джерси, где работала прислугой в доме у богатых евреев; их старшая дочь недавно родила ребенка, нужна была няня-уборщица.
К тому времени Неля, с одной стороны, была опечалена своими неудачными поисками работы, с другой – входила во вкус нью-йоркских пляжей. Океанский прибой, тающие на мокром песке медузы, шезлонги, пестрые зонтики, мешанина языков и наречий, таинственные взоры молодых мужчин – всё это серьезно расслабляло ее трудовой настрой.
Получив звонок и уточнив условия работы и оплату, Неля воскликнула: «Согласна! Выезжаю завтра же, первым автобусом!» Сложила свои вещи и даже купила упаковку немецкого пива, которое любил Глен, нажарила к его приходу картошку и закатила прощальный ужин.
Убирать чужой дом где-то в нью-джерсийской деревне и нянчить там чужих детей ей абсолютно не хотелось. Но это была настоящая работа, у американцев. А это означало, что за два с половиной месяца она отработает долг за билеты, купит себе шмотки, которые в Нью-Йорке, оказывается, на порядок дешевле, чем в Москве и, может, еще удастся попутешествовать по Штатам.
И что самое главное – наконец уедет от Глинтвейна. Его скептические хмыканья в ее адрес раздражали Нелю чрезвычайно. Самым ужасным было то, что она не могла Глена ни в чем упрекнуть по делу: он был замурован в броню своей напускной вежливости и великодушия – щедро подбрасывал ей деньги на карманные расходы. При этом Неля не могла избавиться от ощущения, что Глен – паук, злой паук. А себя она порой мечтательно воспринимала его будущей жертвой – прекрасной бабочкой...
Провели прощальный вечер: пили пиво с жареной, немного пересоленной и подгоревшей картошкой, слушали музыку. Глеб Гленыч, похоже, тоже был рад ее отъезду
– В данный момент я работаю в одной фирме ритуальных услуг. Нет, не гробокопателем и не обмывающим трупы. Руковожу там дизайном. Как бы тебе вкратце объяснить? Люди помирают, и их надо хоронить, так? Но их ведь просто в гроб не положишь – перед этим их надо умыть, одеть в приличную одежду, еще разослать приглашения на похороны, отпечатать программу церемонии прощания, раздать родным и близким поминальные открытки. Вот наша фирма и обеспечивает всю оформительскую часть.
– И как оно – работать в таком заведении? На психику не давит? – спросила Неля. Почему-то ей захотелось отодвинуться от Глена подальше, хотя итак сидела на достаточном от него расстоянии.
– Честно признаться, поначалу сильно смущало. Там у нас в фирме, знаешь, есть шоу-рум – зал, где экспонируется все это барахло: костюмы, платья, носки, четки, таблички для гробов, урны для пепла, короче, весь джентльменский набор покойника. Мне, чтобы из своего офиса попасть в офис менеджера, приходится каждый раз проходить через тот зал. Это – единственное, к чему трудно было привыкнуть. Хоть оно и странно: с натуральными покойниками я имел дело еще, когда учился в институте; нас водили в анатомку и – ничего, смотрел спокойно. А вот этот зал почему-то не переношу...
Изменившись в лице, посерьезнев и погрустнев, Неля спустила ноги с кресла. Рассказ Глена отозвался в ней смутной печалью, тревогой и... жалостью к нему. Угадала глубокую, скрытую беду этого на вид оптимистичного, но в душе очень несчастного человека.
– Но вы же – художник. Как же так?.. Мама говорила, что ваши картины выставлялись в галереях Москвы и Парижа, что когда вы писали портреты на Арбате, собиралась огромная толпа, люди даже залезали на фонари, желая поглазеть на вашу работу. И тут – какая-то похоронная контора, буклеты, урны с пеплом...
Глен пожал плечами:
– Что сказать? Было дело. Рисовал. Насчет Парижа мама немножко преувеличила. И про фонари на Арбате тоже не припоминаю. Но в галереях Москвы выставлялся... В общем, так: дело это давно минувших дней, и все неправда, – его явно стал тяготить этот разговор.
Вдруг почувствовал, что эта девочка заглянула в его душу и поняла то, что он тщательно скрывает все эти годы от многих и от себя самого.
Внимательно посмотрел на нее. В приглушенном свете лампы лицо Нели приобрело особую мягкость: запавшие у переносицы тени, выбившийся завиток волос у чистого лба, взгляд сострадательных глаз – все вмиг заключилось в единое и произвело на Глеба такое сильное впечатление, будто кто-то в утихшем храме опустил пальцы на клавиши органа...
Странное для обоих молчание длилось неизвестно как долго.
– А я вот тоже: учусь в пединституте, но не для себя – больше для мамы с бабушкой. А чего хочу в жизни, сама толком не знаю, – призналась она.
– Ничего, еще разберешься, пробовать у тебя еще время есть... Похоже, мы немножко засиделись. А тебе завтра рано утром в дорогу.
– Да, первый автобус в Нью-Джерси – в пять утра. Разбудите меня в половине четвертого, ладно? Только разбудите обязательно. Я, может, буду брыкаться и прятаться под одеяло, но вы не обращайте на то внимания.