Корона Анны

Немировский Петр

– Н-да, интересно, – сказал Давид, когда Мартин, закончив чтение, положил исписанные страницы обратно в свой рюкзак.

Прищурившись, отчего в уголках глаз возникли глубокие морщины, Мартин поднес к губам наполовину выкуренную сигарету. Темнело, последние страницы он читал быстрее, часто останавливался, приближая бумагу к глазам.

Пляж покидали последние отдыхающие. Трое латиноамериканцев с криками тащили мертвецки пьяного приятеля, его ноги волочились по песку. На пляже еще можно было различить высокие смотровые стулья спасателей, детскую площадку.

Давид и Мартин сидели на огромных камнях волнореза, метров

на сто вдающегося в океан.

– Потом я жил с двумя поляками, в каком-то гараже, – Мартин затянулся так крепко, что огонек подобрался к самому фильтру. Выпустив струю дыма, щелчком отбросил окурок. Поднялся.

Ему – тридцать четыре года. Невысокого роста, в джинсовом костюме и черных ботинках. На голове – несмотря на то, что июнь, тепло и хорошо на пляже, – серая шапочка с длинным козырьком. Если присмотреться повнимательней, туловище чуть перекошено вправо, и ходит, слегка прихрамывая. Это после травмы: автомобиль сшиб Мартина, когда он просил милостыню. В машине сидели веселые ребятки, пьяные, наверное, после вечеринки, вот Мартин-попрошайка и очутился на бровке, с поломанной ногой и сотрясением мозга.

Его лицо – грубое, мясистое, черты тяжелые, словно вырублены топором: вздернутый нос с широкими ноздрями, круглый подбородок со шрамом и щетиной, толстые губы. Лба не видно, поскольку шапочка. Типичное лицо селюка-славянина, хоть чех и, вроде бы, должен быть поутонченней. Ах да, глаза обычные, серые, мутноватые, в красных прожилках – больные глаза. Словом, лицо алкоголика, хоть Мартин не пьет уже больше года. Но долгие годы тяжелого пьянства из жизни не вычеркнешь. А что сквозит в лице алкоголика? – отупение, пустота, отчаяние. Это не изглаживается, во всяком случае, за один год.

Но, странное дело, под полуокаменевшей маской ханыги живо и другое лицо. Когда Мартин улыбается, его лицо раздвигается, вмиг добреет, под этим добродушием проглядывают еще и хитринка, и лукавство. А Мартин задумчивый смотрится философом, погруженным в свою «думку». Думки, кстати, у него крепкие – от жизни, хотя часто болтает без умолку, бубнит что-то на чешско-польско-русском наречии. Давид к этому бормотанию привык. Он знает, что у Мартина это – от пожизненного одиночества.

Давид не всегда-то и вслушивается, о чем Мартин бу-бу-бубнит. Признаться, и не все понимает. Но он знает – Мартину нужен терпеливый слушатель. Если бы вместо Давида рядом стоял, скажем, глухонемой индус, Мартин бубнил бы точно так же, рассказывая о своих житейских проблемах: на работе босс – постоянно норовит обмануть; хозяйка дома, где он снимает чердак, – полячка Ванда, обжора и неряха; его родители в Чехии болеют; он хочет купить попугая и т. д.

– Смотри, крыса, – Мартин проводил взглядом крысу, выбежавшую из урны и темным мохнатым комком покатившуюся по песку.

– Да, – отозвался Давид, переведя взгляд с крысы на Мартина.

Мартин добродушно улыбнулся:

– Когда-то я с этими крысами жил.

– Здесь?

– Да. Спал вон под тем зданием, – Мартин кивнул в сторону невысокого здания душевой. – Крысы иногда по мне ползали. Но пьяному все побоку.

Уже окончательно стемнело, солнце погрузилось в океан, в небе обозначился молодой полумесяц. Вдали по воде скользила яхта под белым парусом.

Давид, чуткий к красотам природы, тем более к морским – яхтам, плывущим в пенистых волнах, чайкам, месяцу, – в такие минуты впадал в сентиментальность,

ему на глаза набегали слезы. Знал, что и Мартин сейчас тоже чувствует эту красоту. Но... какими разными глазами они смотрят на мир! Вот пробежала крыса. Давид заметил ее и тут же забыл, снова любуется пейзажем. А у Мартина следом за этой крысой наверняка побежало воспоминание из жизни. Иначе с чего бы на его лице появилось такое кошачье выражение?

– До чего же мне осточертел мой журнал, хоть бы кто редакцию поджег! – пожаловался Давид, когда, поднявшись с камней, они медленно пошли по песку к деревянному настилу.

– Дэ-авид, разве может надоесть работа в журнале? – удивился Мартин. Имя приятеля он произносил, растягивая первый слог, заменяя «а» на «э-а». – А если бы тебе пришлось по десять часов в день замешивать бетон или красить стены, каково бы тогда? А так – ты редактор, встречаешься с интересными людьми, окружен интеллигенсией, – продолжал Мартин. Некоторые слова он произносил, смягчая согласные и чуточку шепелявя. У него не было многих зубов – выбили в драках или сами сгнили.

– Да-да, сраной интеллигенсией, – огрызнулся Давид. – Мои коллеги-журналисты только хорошо умеют, что лизать задницы хозяину.

Они вышли на набережную, остановились у скамейки. Давид стал отряхивать песок с ног, чтобы надеть сандалии. Случайно взглянул на туго зашнурованные ботинки Мартина. Ботинки прочные, в таких можно ходить до глубокой осени, даже зимой. Но сейчас они явно не по сезону. «Вроде бы мы понимаем друг друга и даже чем-то близки. Но из каких мы разных миров!»

Мартин тем временем сел на скамейку, снова закурил. И давай бубнить о своем: нужно идти к дантисту, а денег нет, босс недодал двадцать долларов, сказал, что через неделю...

– Ты когда-нибудь спал с бомжихой? – вдруг перебил его Давид.

– Была одна уличная любовь. Ее звали Иларией.

– Литовка, что ли?

– Эстонка, – против обыкновения, Мартин не пустился в воспоминания, а вдруг как-то погрустнел и умолк.

ххх

Давиду – сорок шесть. Крепкого телосложения, слегка полноват. Роста – чуть выше среднего; движения – тверды, резковаты, в чем сказывается натура деятельная, однако экспансивная, нервическая. Серые проницательные глаза за линзами очков, насаженных на крупный семитский нос. Курчавые волосы еще хороши по бокам и сзади, но впереди уже проглядывает лысина.

Работу он свою не очень любит. Но не идти же ему – бывшему москвичу, интеллигенту, автору двух книг – работать водителем или швейцаром! Его место – за компьютером в редакции, за писательским столом.

Трудно сказать, что сблизило этих двух, казалось бы, таких разных людей, – Давида и Мартина.

Они познакомились, когда Давид писал очерк об одном приюте при православной церкви на Брайтоне, где тогда обитал Мартин. Парень ему сразу признался: он – католик, и русскому попу руку не целует. Живет в этом приюте временно, пока холода и нет денег снять комнату. Давид поразился дерзости этого чеха. Другие обитатели приюта громко врали, что церковь и чудесный батюшка, дескать, им помогают жить правильно, по-христиански. От некоторых, правда, при этом разило перегаром. Тихонько просили у «господина журналиста» деньги на опохмел. А вот Мартин – наглец, батюшку называл «скучным попом» и денег у Давида не клянчил.