Корона и эшафот

Цвейг Стефан

Возникает новое затруднение: к какому наказанию приговорить Людовика? Смертная казнь слишком жестока, говорят одни. Нет, возражают другие: жизнь еще более жестока; мы требуем, чтобы его оставили в живых. Адвокаты короля, что побуждает вас спасать его от наказания за его преступления — чувство ли сострадания или жестокость? Что касается меня, я питаю отвращение к смертной казни, так щедро расточаемой нашими законами; у меня нет ни любви, ни ненависти лично к Людовику, я ненавижу лишь его злодеяния. Я требовал отмены смертной казни еще в Учредительном собрании; и не моя вина, если элементарные принципы разума показались ему моральной и политической ересью. Но вы, которым никогда не приходило в голову ссылаться на эти принципы в защиту несчастных, приговоренных к смерти скорее по вине правительства, чем по своей собственной, — какой злой рок толкает вас вспоминать о них только теперь, в интересах величайшего из преступников? Вы требуете исключения из закона о смертной казни именно для того, кто один лишь и может оправдать его!

Общественная безопасность никогда не требует смертной казни за обыкновенные

преступления, ибо общество всегда может другим путем поставить виновного в невозможность вредить ему. Но когда речь идет о короле, сброшенном с трона ураганом революции, которая далеко еще не упрочена справедливыми законами, о короле, одно имя которого навлекает бич войны на восставшую нацию, тогда ни тюрьма, ни изгнание не могут обезвредить его. И это жестокое исключение из обычных законов, которое допускается справедливостью, обусловливается самой природой его преступлений. С прискорбием высказываю роковую истину: пусть лучше погибнет Людовик, чем сто тысяч добродетельных граждан; Людовик должен умереть, потому что родина должна жить! Мирный, свободный народ, чтимый извне, как и внутри, мог бы внять призывам к великодушию. Но народ, у которого еще оспаривают свободу после стольких жертв, после такой упорной борьбы, народ, законы которого неумолимы лишь по отношению к несчастным, народ, у которого преступления тирании являются спорным вопросом, а республика — достоянием плутов, такой народ должен требовать мести; великодушие, которым хотят вас прельстить, слишком походило бы на великодушие шайки разбойников, делящих добычу.

Предлагаю вам немедленно сделать постановление об участи Людовика. Что касается его жены, вы предадите ее суду, равно как и всех лиц, обвиняемых в таких же посягательствах. Сын их будет содержаться в Тампле до тех пор, пока не утвердится мир и общественная свобода. Самого же Людовика Национальный Конвент должен объявить изменником французской нации и преступником перед человечеством. Я требую, чтобы он, в качестве такового, дал назидательный пример миру на том самом месте, где 10 августа пали благородные мученики свободы. Памятник, воздвигнутый в честь этого события, будет поддерживать в сердцах народов сознание своих прав и отвращение к тиранам, а в сердцах тиранов — спасительный страх перед народным правосудием…»

Речь Робеспьера, по выражению его современника Гара, «склонила весы национального правосудия в сторону казни». Но как ни сильно было ее влияние на Конвент, она не могла заставить его вполне стать на точку зрения оратора. Робеспьер, подобно Сен-Жюсту, требовал, чтобы короля не судили, как обвиняемого, а казнили, как врага нации, захваченного с оружием в руках. Правда, Сен-Жюст и Робеспьер исходили из различных соображений: для первого уже тот факт, что Людовик XVI был королем, составляет непростительное преступление, тогда как второй мотивирует свое мнение необходимостью «принять меру общественного спасения». Как бы там ни было, вывод, к которому пришли оба вождя Горы, был один и тот же. И в этом отношении они оказались совершенно изолированными. Мысль о казни без суда, которая могла бы, пожалуй, иметь успех в разгаре страстей, в один из таких острых критических моментов, каким был день 10 августа, теперь ни в ком не встретила сочувствия. С нею не согласился не только Национальный Конвент в целом, но даже такой экзальтированный демократ, как Марат.

Он представил свою речь в Конвент письменно 3 декабря. Вот эта речь:

«Преступления Людовика Капета, к несчастию, слишком реальны, они установлены, они общеизвестны.

Сомневаться в том, имеет ли нация право судить и наказать смертью своего высшего чиновника, если он прикрылся маской лицемерия, чтобы успешнее интриговать против нее, если он воспользовался для угнетения своих соотечественников властью, которая была дана ему для их охраны, если он сделал законы орудием злобы, направленным против революции, если он употребил деньги, взятые с граждан, на жалованье их же врагам, если он лишил их средств к существованию, чтобы содержать варварские орды, призванные для их убиения, если он организовал шайки кулаков и скупщиков, чтобы истребить население голодом и нищетой, если он стал во главе изменников и заговорщиков, если он обратил против нации оружие, врученное ему для ее защиты, если он замышлял перебить борцов за свободу, чтобы снова заковать народ в старые цепи, — сомневаться в этом при таких условиях — значит оскорблять разум, идти вразрез с природой и справедливостью. Всякое сомнение насчет того, можно ли судить и предать смертной казни деспота, запятнанного всевозможными преступлениями, чудовище, обагренное кровью друзей отечества, — подобное сомнение было бы насмешкой над человечеством и забвением всякого стыда!

Нет, граждане, я не стану оскорблять вас предположением, что среди вас найдется хоть один, который подверг бы сомнению эту истину, — разве только он окажется в том заинтересован. Если вы открыли прения в настоящем великом процессе именно этим вопросом, то это сделано не столько для выяснения спорного пункта, сколько для того, чтобы показать воочию нелепость тех софизмов, которые выставляют в свою защиту креатуры экс-монарха, приверженцы королевской власти и приспешники деспотизма.

Ваш Комитет законодательства доказал, что Людовик Капет подлежит суду, при помощи ряда аргументов, взятых из области естественного права. Этот способ доказательства был необходим для народа, ибо надо привести к одному убеждению всех членов республики различными путями, соответствующими различию в складе ума. Что касается представителей самодержавного народа, они могут рассматривать вопрос только с политической стороны.

Некоторые из предыдущих ораторов, ставшие на эту

именно точку зрения, исходили из понятия о первоначальном договоре, будто бы определявшем взаимные обязанности народов государей; они приходили к заключению, что Людовик Капет, нарушив этот договор, был низложен и с того момента вступил в класс простых граждан. Но это ложное заключение, искусственно выведенное из пустого софизма, ибо между народами и их служащими никогда не существовало никаких договоров, хотя между самодержавным народом и его отдельными представителями и была формальная связь. Нация, вверяющая свои права уполномоченным, не входит с ними в соглашение. Она поручает им в интересах общества те или другие функции, от которых они, правда, иногда могут отказаться, но всегда несут за них ответственность и могут быть лишены их против своего желания, по воле нации. Поэтому, каким бы блеском ни была окружена их должность, она всегда является лишь почетной повинностью. Таковы действительные отношения между самодержавным народом и его служащими. Так называемый первоначальный договор — в полном смысле слова продукт воображения. Если подобный договор и возможен, то это только в случае завоевания, когда военный предводитель, сделавшись главой государства, становится грозой народа, то есть когда он заставляет нацию капитулировать. Но неужели мы будем основываться на преступных сделках узурпатора, чтобы установить прерогативы? Неужели мы способны принять результаты узурпации верховной власти первым слугою народа за священные и законные права? А между тем в этом-то и состоял возмутительный договор между французами и их королями; и когда бездумная расточительность Людовика Капета вынудила его созвать Генеральные Штаты для заполнения образовавшейся бреши, а затем восстание нации, вызванное последними его посягательствами, заставила его униженно просить пощады, то народные представители возобновили этот несправедливый договор. Но подобный договор не действителен не только потому, что он противен насущнейшим интересам и священнейшим правам народа, но и потому, что он не был утвержден народом; ибо многочисленные адреса, которые так услужливо подносились королю изменниками-депутатами как очевидные доказательства утверждения конституции народом, все были выпрошены самым низким образом; скажу больше, многие из них предательски посылались контрреволюционной администрацией.

Перейдем к фактам. После тринадцати веков рабства и тирании деспотизм был бы поражен раз навсегда, если бы нация, так долго согбенная под ярмом, могла бы сразу выпрямиться во весь рост и твердо отстаивать свои права. Он был бы поражен раз и навсегда, если бы народные представители имели достаточно мужества, чтобы воспользоваться смятением деспота и его клики, низвергнуть его с трона и восстановить свободу. Но о горе! Эти низкие представители, которые вначале, боясь потерять свои места, притворно противились приказаниям тирана, едва только добившись поддержки со стороны гражданского ополчения, вступили в сношения с двором и стали тратить свою энергию на то лишь, чтобы выгоднее продать себя; они открыли позорный торг неотъемлемыми правами народа. Иные даже простерли свою преступную смелость до того, что предложили дать тирану ужасную привилегию распоряжаться провинциями и торговать их населением, как стадом баранов.

Обхожу молчанием длинный ряд постыдных, несправедливых, репрессивных, тиранических декретов, которые вырывало у трусливого и безрассудного большинства бесчестное и подкупленное меньшинство, стремившееся к укреплению деспотизма под предлогом возрождения страны. Я не буду касаться этих злополучных декретов, опозоривших Учредительное собрание и запятнавших конституцию, — декретов, против которых я не раз восставал с такой горечью.

Кто не знает, с каким коварством плели сеть софизмов неверные представители народа, чтобы сделать короля священным и неприкосновенным, чтобы поставить его во главе исполнительной власти и дать ему право назначения на важнейшие должности, чтобы вознести его выше законов, чтобы вручить ему ключи от национальной казны, начальство над военными силами на суше и на море и самые судьбы государства? Это продолжалось до тех пор, пока они не сбросили маску и, не зная больше никакой узды, не задумали направить против народа обманутуюармию с целью перебить его или толкнуть под новое ярмо. Тогда эти мнимые представители самодержавного народа, раболепствуя перед его простым слугой, объявили его врожденным представителем нации и предоставили ему верховную власть. Мало того: не установив для него другого наказания, кроме предполагаемого отречения от трона, они тем самым дали ему полную возможность безнаказанно готовить гибель народа, задушить свободу и в случае надобности стать во главе неприятельских войск. И эту-то уродливую конституцию, которая, правда, скоро исчезнет, как сон, но все же покроет неизгладимым позором своих авторов, которая будет в глазах историка памятником тупости и безумия, если не продажности и злодейства, — эту конституцию хотят сделать оплотом Людовика Капета против предательски обманутой им и едва не погубленной нации!

Однако допустим на минуту эти пресловутые конституционные законы и посмотрим, при каких условиях они избавляют тирана от заслуженного наказания.

Конституция объявляет особу короля священной и неприкосновенной. Но эта неприкосновенность, которую осторожный законодатель оставляет невыясненной и которая приводится теперь в пользу Людовика-Клятвопреступника как патент на безнаказанность, —относилась только к легальной деятельности короля; следовательно, она была лишь привилегией, обеспечивавшей ему свободу от всякой ответственности в сфере исполнительной власти. Единственной целью этого института было облегчить функционирование политического механизма, не позволяя связывать руки тому, кто должен был приводить его в движение.