Корона за любовь. Константин Павлович
Шрифт:
Павел помолчал.
— А ты, мать Мария, не изменилась нисколько, лишь бледна особенно, а глаза всё те же зелёные фонари, — вглядывался он в лицо невестки.
— Не греши, брат, — отмахнулась игуменья, — годы никому скидки не дают. Все стареем потихоньку.
— Я преклоняюсь перед тобой, — снова склонился Павел к её руке, — столько лет верна ты своему супругу, чтишь память его.
— Не только его, — вздохнула игуменья, — всех убиенных ежедневно поминаем в нашем храме.
— Я видел, — ответил Павел, — замечательный памятник, простой,
— Не я строила, — скромно отозвалась Мария, — лишь знала, как построить, да каждую доску слезами смочила...
— А тополь Николушкин, погляди, как вырос, шепчется, будто напоминает о сыне...
Она опять вздохнула и, словно не желая, чтобы Павел увидел её слёзы, перевела разговор на другое:
— Как ты, всё один горе мыкаешь?
— Не нашлось такой жены, как ты, вот и живу бобылём, — улыбнулся он и погладил свои седые пышные усы. — Позволь повести тебя сегодня к панихиде?
Она молча кивнула головой.
Готовясь к церемонии у себя в скромной келье, игуменья Мария вдруг подумала, что если бы не посещение цесаревичем Бородинского поля вместе с его воспитателем поэтом Жуковским, то и сегодняшней церемонии не было бы.
Александру Николаевичу царь подарил деревню Семёновскую, все земли, примыкавшие к Бородинскому полю, и цесаревич, объезжая в своём путешествии Россию, чтобы познакомиться с народом, со своим краем, которым предстояло ему управлять, заехал и в Спасо-Бородинскую обитель.
Он никак не ожидал, что здесь свято чту? память героев, погибших в войне 1812 года, обошёл всё поле, много говорил с игуменьей Марией, изумлялся её стойкости и самоотверженности и посетовал в душе, что императорская фамилия никакого участия в этой народной памяти не принимала.
Причастный к великому сражению поэт Жуковский, написавший прекрасные стихи о нём «Певец во стане русских воинов», наставник цесаревича, также долго беседовал с Маргаритой Тучковой, рассказывал ей о подробностях битвы, обошёл все наиболее славные места. Но больше всего запомнился ему беломраморный храм, поставленный в память Александра Тучкова и всех павших воинов.
Едва солнце встало из-за леса и его лучи высушили росу на траве, как в дальнем углу поля появились первые полки гренадеров, пехотинцев, артиллеристов. Они заняли позицию так, как в двенадцатом году занимали её русские войска. А вслед за ними подъехали архитекторы, осторожно сняли деревянный ящик с памятника, накрыли его огромным белым шёлковым полотнищем, скрепив шёлковыми шнурами.
Чем выше вставало солнце, тем больше народа появлялось на Бородинском поле.
Суетились возле походного аналоя священники, облачась в дорогие золотые ризы, располагались вокруг него музыканты, и начали со всех сторон съезжаться гости.
Под руку с Павлом вышла из своей кельи и мать Мария. В этот день она оставила свой посох и опиралась только на руку старого генерала.
Чёрная стайка общежительниц Спасо-Бородинского монастыря заняла своё место возле памятника,
Маргарита Тучкова медленно подходила к памятнику. Блестящее общество уже собралось возле него. Сверкали на солнце золотые шнуры, шитые золотом воротники подпирали щёки с непременными бакенбардами, блестели ордена и медали, расшитые золотом перевязи поддерживали шпаги.
Глаза слепило от золота, и мать Мария шествовала впереди этой блестящей толпы, странно контрастируя с ней. Высокий чёрный клобук резко оттенял её бледное до прозрачности лицо, широкая чёрная мантия скрадывала фигуру, но её высокий рост, стройность и спокойная походка будто отодвигали всех приглашённых и знатных приближённых от этой величественной фигуры.
Маргарита поднялась на возвышение, встала у самого постамента памятника, и её чёрная фигура на белом покрывале словно заставила всю говорливую и шумную толпу замолчать и впиться взглядом в этот живой памятник.
В это время от дороги между двумя шпалерами нарядных гренадеров понеслась к памятнику блестящая кавалькада. Впереди на белом могучем коне скакал сам император Николай Первый. Расшитый золотом военный мундир туго обтягивал его сильное тело, белые лосины, заправленные в гвардейские сапоги, облегали мускулистые ноги, а крепкие руки твёрдо держали повод.
И сам всадник, и свита, сопровождавшая его, промчались между рядами войск, и толпа окончательно затихла, устремив глаза на молодцеватого императора. Позади Николая скакали его наследник, члены царской фамилии мужского пола, сверкающая свита сановников и приближённых.
Стоявшие в окружении толпы войска закричали приветствия императору, загремели пушечные выстрелы. В порыве поклонения и те, кто пришёл на этот праздник, тоже кричали «ура» императору, любуясь его красивой посадкой и бравым видом.
Одна мать Мария безмолвно стояла у покрытого памятника, как чёрная статуя, как строгое напоминание о поминальном дне, а уж никак не об очередном блестящем празднике.
Слева от памятника толпились иностранные послы, гости императора из других стран. Среди них выделялся своим необычным мундиром герцог Лихтенбергский, зять Николая, через которого русский император оказался в родственниках с самим Наполеоном. Герцог был сыном Евгения Богарне, пасынка Наполеона и ближайшего его сподвижника. Шпага Наполеона, привезённая герцогом в подарок русскому царю, словно скрадывала память о нашествии Наполеона в Россию.
Император подъехал к ограждению перед возвышением, увидел одинокую фигуру матери Марии, стоявшую поодаль от блестящей толпы генералов и придворных, и громко, подняв руку, воскликнул:
— Ваше превосходительство, кланяюсь вам! Дайте мне вашу руку.
Он дёрнул шнур, шёлковый купол покрывала вздулся и мягко осел на постамент. Открылся скромный, простой памятник, возносящийся ввысь, словно чёрная стрела. На самой его вершине двуглавый золотой орёл смотрел и на восток и на запад — во все концы огромной империи.