Коронованная любовью
Шрифт:
После легкого колебания он встал и подошел к боковому столу, на котором, подогреваемые маленькими свечками, стояли серебряные блюда с кушаньями.
Какие это были кушанья, Хиона потом вспомнить не могла, хотя все они были удивительно вкусными. Но она не замечала ничего, кроме Миклоша, сидевшего напротив нее.
Свечи озаряли его красивое лицо и словно бы озаряли его глаза странным блеском, когда он смотрел на нее.
Когда они поужинали, Миклош дернул сонетку, и тотчас явившиеся лакеи
Когда слуги закрыли за собой дверь, Миклош сел рядом с Хионой на низком диване и сказал:
— Наконец-то мы сможем поговорить!
— Я очень этого хотела, — ответила Хиона с улыбкой, — но слишком многим другим людям надо было рассказать тебе, что они думают и чувствуют.
— Но разве я мог твердо надеяться, что все пройдет гладко и именно так, как я задумал? — сказал он.
— Ты правда полагал, что король Фердинанд выберет бегство? — спросила Хиона.
— Я надеялся и молился, что он поступит именно так, когда солдаты самовольно покинут казармы, — ответил Миклош. — Но, как ты понимаешь, для меня было огромным облегчением узнать, что действительно все обошлось без боев, в которых погибло бы немало наших людей. Они и так достаточно настрадались.
— Я думаю, что они скоро забудут о прошлом и обретут счастье теперь, когда на трон взошел ты, — сказала Хиона.
— Но предстоит сделать так много! — отозвался Миклош. — К счастью, у меня есть помощники вроде Озо Дариуса, которые хранили мне верность все годы изгнания, а теперь получат заслуженные награды. Он помолчал, прежде чем сказал другим голосом:
— Сейчас, Хиона, нам важнее поговорить о нас самих.
Хиона вздохнула с облегчением, но ее так манило и так пугало то, о чем он собирался заговорить, что она встала и отошла к окну.
Там она откинула атласную гардину и поглядела на лунный пейзаж.
Внизу раскинулись дворцовые сады, отделенные от городской площади чугунной решеткой.
А дальше, как ей показалось, на всех улицах, во всех домах горели яркие огни, и где-то вдали ей послышалась музыка. Она не сомневалась, что там повсюду люди танцуют и веселятся, празднуя коронацию их нового монарха, начало нового царствования и новой эры счастья.
Она так задумалась, что чуть вздрогнула, когда осознала, что Миклош тоже встал и теперь стоит рядом с ней.
— О чем ты думаешь?
— О том, как они счастливы.
— Ну а мы, Хиона?
— Но как ты можешь не быть счастлив, став королем?
— А ты?
— Но ты же знаешь, как я счастлива теперь, когда могу… не бояться… больше…
Он понял, что она вспомнила короля Фердинанда, и сказал очень нежно:
— Забудь о нем. Он принадлежит прошлому. Думай обо мне, потому что я — будущее.
— Я думаю… о тебе.
—
— Что ты такой… чудесный… такой смелый, и я так рада… так безумно… безумно рада, что волшебная сказка стала явью.
— Ты в этом уверена?
— Ну конечно, уверена!
— А ты помнишь, как кончаются волшебные сказки?
Она отвела глаза и потупилась, а он нежно продолжал:
— «И они жили счастливо до конца своих дней». Так будет и с нами, Хиона?
Ответить она не могла, но почувствовала, как его руки ласково и осторожно обняли ее, словно он боялся ее испугать.
Затем он прикоснулся пальцами к ее подбородку и повернул к себе ее лицо.
— Ты так неимоверно красива, — сказал он. — И так умна! Кто, кроме тебя, мог бы с таким мужеством вести себя среди испытаний, которые сломили бы и женщину вдвое тебя старше.
Хиона почувствовала, что вся трепещет, потому что он коснулся ее лица, потому что он держит се в объятиях.
Ей надо было столько ему сказать, но она словно онемела и не находила слов для выражения своих чувств.
— Сегодня, — продолжал Миклош все тем же тихим, нежным голосом, — ты поцеловала меня от радости, что нам больше не угрожает опасность. Но мне хотелось бы думать, что ты меня поцеловала по другой причине.
Он ощутил ее трепет, но она молчала, и мгновение спустя он добавил:
— Потому что ты меня любишь…
Ей хотелось спрятать лицо у него на груди, но он не позволил и продолжал:
— Я хочу сказать это первым. Я люблю тебя, моя радость! И свою любовь могу выразить только поцелуем!
Его губы прильнули к ее губам, и невольно, сама того не замечая, она прижалась к нему, и его руки обняли ее крепче.
Затем его губы, сперва такие нежные и ласковые, словно она была чем-то немыслимо драгоценным и он боялся испугать ее, стали более настойчивыми, более страстными.
По ее телу словно разливался солнечный свет, такой животворный и такой жгучий, что блаженство граничило почти с болью.
Он целовал ее, пока весь мир не закружился вихрем вокруг них, и они вознеслись к небесам, пока он наконец не откинул голову и не сказал странно неуверенным голосом:
— Я люблю тебя, моя красавица жена. А теперь скажи, что ты чувствуешь ко мне?
— Я… тебя… люблю…
Выговорить эти слова было очень трудно, и она произнесла их еле слышным шепотом, но увидела, как в его глазах вспыхнуло пламя.
И он снова осыпал ее поцелуями, яростными, требовательными, будто боялся ее лишиться.
Это было таким чудом, таким совершенным счастьем, что она решила, будто грезит — ведь на самом деле такого быть не могло!
Как может она в этом недавно столь страшном дворце испытывать подобное счастье?