Короткая пятница и другие рассказы (сборник)

Башевис-Зингер Исаак

Когда пришли люди из похоронного общества, им почти нечего было обмывать. У таких святых даже материя превращается в дух. Те, кто нес гроб, потом говорили, что тело было легким, как птичка. Похвалы читались целых три дня. Община собрала деньги и построила над его могилой часовню, в которой горел вечный огонь. Для Зекеле установили пенсию. Все решили, что отец такого сына этого достоин.

— А что стало с вдовой? — спросил стекольщик Залман.

— Она больше не вышла замуж.

— У них были дети?

— Конечно же, нет.

— Она еще долго прожила?

— Жива и до сих пор.

— Интересно, кем же на самом деле был этот Енука? — задумчиво произнес Исаак Амшиновер.

— Как можно такое спрашивать? Иногда

с Небес спускаются души, которые стремятся выполнить свою задачу как можно скорее. Почему же иначе рождаются дети, живущие всего один день? Каждая душа, сходя на землю, исправляет здесь какие-то ошибки. В этом души похожи на книги: в них тоже может быть много или мало ошибок. Все плохое на этой земле должно быть исправлено. Мир зла — это мир исправлений. Вот вам и ответ на все вопросы.

ПАПА ЗЕЙДЛУС I

1

Раньше в каждом поколении жило несколько таких праведников, с которыми даже я, сам Сатана, не мог справиться. Их невозможно было толкнуть на грабеж, убийство или прелюбодеяние. Я не мог даже заставить их прекратить изучать Закон. Единственной дорожкой в их благочестивые души было тщеславие.

Зейдл Коэн принадлежал как раз к числу таких людей. Во-первых, он был защищен своим знатным происхождением: он был потомком Раши, а следовательно, и царя Давида. А во-вторых, никто в окрестностях Люблина не мог соперничать с ним в учености. В пять лет он изучал Гемару и Комментарии; в семь помнил Законы о браке и разводе; в девять читал проповеди и знал столько цитат, что с ним не могли тягаться даже старейшие ученые общины. В Библии он был как у себя дома, а в иврите разбирался так, как будто знал этот язык с рождения. К тому же он учился постоянно: что зимою, что летом вставал с первой утренней звездой и начинал читать. На воздух выходил редко, физической работой почти не занимался, спал мало, а ел как птичка. У него не было ни желания, ни терпения заводить себе друзей-приятелей. Единственная вещь, которую Зейдл действительно любил, — это книги. Стоило ему только войти в дом учения или в свой собственный дом, как он тут же бежал к полкам, хватал какой-нибудь том и начинал вдыхать покрывающую его пыль веков. У него была такая хорошая память, что стоило ему только один раз взглянуть на страницу из Талмуда или какие-то новые Комментарии, как он тут же запоминал их на всю оставшуюся жизнь.

Не мог я получить власть над Зейдлом и через его тело. К семнадцати годам его череп напоминал яйцо: такой же круглый и блестящий. Единственные волосы на всем теле — пара волосков на щеках. У него было продолговатое и суровое лицо, высокий лоб, который всегда венчало несколько капелек пота, и крючковатый нос, почему-то казавшийся голым, — как у человека, недавно потерявшего очки. За покрасневшими веками поблескивали желтые и меланхоличные глаза. Руки и ноги были маленькими и белыми, как у женщины. Так как он никогда не ходил в ритуальные бани, никто в городе не знал, был ли он евнухом или андрогином. Его отец, реб Зандер Коэн, был человеком очень богатым и ученым и страстно желал, чтобы на его сыне их семья не прервалась. Он выписал ему невесту из самой Варшавы, девушку богатую и красивую. Она до самого дня свадьбы не видела Зейдла, а когда увидела — он как раз должен был закрыть ее лицо покрывалом, — было уже слишком поздно. Она стала его женой и ничего не могла с этим поделать. Большую часть времени она проводила в той комнате, которую ей выделил свекр, штопала чулки, читала книжки и слушала большие настенные часы — с позолоченными цепочками и гирями, — которые били каждые полчаса, безропотно ожидая, пока минуты сложатся в часы, часы в дни, а дни в годы и так далее, до тех самых пор, пока не придет ей время успокоиться на старом яневском кладбище.

Зейдл

занимался учением с такой страстью, что отпечаток его характера лег на все вещи в доме. Хотя слуги и убирались в его комнате, мебель там всегда была покрыта пылью; окна, завешенные тяжелыми шторами, имели такой вид, как будто их не открывали уже лет сто, а толстый ковер на полу так приглушал шаги, что можно было подумать, будто в этой комнате живет не человек, а призрак. Зейдл регулярно получал от отца деньги, но на себя не тратил ни гроша. Вряд ли он точно знал, как выглядит золотой, но, несмотря на это, был ужасным скупцом: он ни разу не пригласил к себе в дом на субботнюю трапезу какого-нибудь бедняка из города. Он никогда не пытался с кем-нибудь подружиться, и постольку, поскольку ни он, ни его жена гостей к себе не приглашали, никто в городе даже и не знал точно, как выглядит их дом изнутри.

Не отвлекаясь ни на какие житейские хлопоты, Зейдл усердно учился. Сперва он с головой окунулся в Талмуд и Комментарии. Потом занялся Каббалой и вскоре стал настоящим специалистом в области оккультного и даже написал два трактата на эту тему: «Ангел Рафаил» и «Книга Творения». Естественно, он хорошо знал «Путеводитель колеблющихся», «Кузари» и другие философские книги. Однажды ему в руки попалась копия Вульгаты. Через какое-то время он освоил латынь и стал читать запрещенные книги, одалживая их у одного ученого ксендза из Янева. Короче, так же, как его отец всю жизнь копил денежки, Зейдл копил знания. Когда ему исполнилось тридцать пять, никто во всей Польше не мог сравниться с ним в учености. Тогда я снова попытался свернуть его на дорожку греха.

«Как можно заставить Зейдла согрешить? — думал я. — Чревоугодие, женщины, коммерция — это все не то».

Я пытался сделать из него еретика, но безуспешно. Как сейчас помню тот наш разговор:

— Предположим, прости Господи, что Бога нет, — ответил он мне. — И что с того? Его несуществование само по себе является чудом. Потому что только Бог, Причина всех причин, может обладать такой силой, чтобы не существовать.

— Но если Создателя нет, зачем же ты тогда молишься и учишься? — продолжал я.

— А что же мне еще делать? — удивился Зейдл. — Пить водку да валяться с шиксами?

Говоря по правде, я не знал, что на это ответить, и решил оставить его в покое. А потом умер его отец, и я решил вновь попытать свои силы. Не имея ни малейшего представления о том, как буду действовать дальше, я снова спустился в Янев. С тяжелым сердцем.

2

Вскоре, однако, я понял, что и у Зейдла есть свое слабое место: гордыня. И уверяю вас, ее там было не в пример больше того, что позволяет иметь ученым Талмуд. Не лучина тщеславия, а настоящий костер.

План сложился быстро, и вот однажды глубокой ночью я разбудил Зейдла и сказал ему:

— Зейдл, тебе известно, что ты лучше всех раввинов в Польше разбираешься в Комментариях?

— Естественно, известно, — ответил он. — Но больше-то об этом никто не знает.

— А тебе известно, Зейдл, что никто не сравнится с тобой в знании иврита? — продолжал я. — И что в Каббале ты изощреннее самого реб Хайма Витала? И что ты больший философ, чем сам Маймонид?

— К чему ты все это говоришь? — удивился Зейдл.

— Да к тому, что ведь это неправильно, когда такой великий человек, как ты, знаток Торы и энциклопедист, вынужден торчать в этой Богом забытой дыре, где никто не в состоянии оценить твоей мудрости, где люди тупы, раввин невежда и даже твоя жена не понимает, как ей повезло с мужем. Реб Зейдл, воистину ты жемчужина, затерянная среди песков.

— Ну? — спросил он. — И что же я, по-твоему, должен делать? Встать на площади и рассказывать каждому встречному о своем уме?

— Нет, реб Зейдл. Боюсь, что это не поможет. Тебя назовут сумасшедшим.