Корпорации «Винтерленд»

Если вы спросите, как она до этого докатилась, Джина не сможет ответить. Но, глядя на троих мужчин в глубине склада, она решает, что так дальше продолжаться не может: она, пожалуй, пойдет, с нее достаточно.

— Я… я на улице постою, еле слышно произносит она.

Затем разворачивается, идет к железной двери. Дрожащей рукой открывает ее. Выходит наружу, на воздух, в студеную ночь.

Дверь за спиной захлопывается, Джина делает глубокий вдох, закрывает глаза.

Уже

через секунду она их снова открывает и видит довольно унылую картину. Перед нею залитая светом промзона, запертая с одной стороны разрисованной стеной жилого дома, а с другой — складскими ангарами, за которыми — чуть подальше — виднеется дорога. Пустынная до безобразия. А ведь отсюда до большой развязки рукой подать: там даже в этот час полно машин.

Нашла о чем тосковать! О машинах…

Джина поднимает глаза. Луна в ясном небе так болезненно ярка, что того и гляди завибрирует от собственной яркости. Девушка поворачивается к двери, спиной к ветру, склоняется над домиком из ладоней — пытается прикурить сигарету, взятую у Фитца, пару раз щелкает своей «Зиппо» и наконец прикуривает.

Она жадно затягивается, отходит от двери. Яркое сияние луны, приправленное оранжевой заливкой прожекторов, создает эффект нереальности, погружает ее в эфемерное, свободное от чувств и страхов пространство виртуального мира. Как бы она хотела, чтобы все происходящее оказалось чем-то из этой серии — компьютерной моделью, игрушкой, в которой можно было бы позависать и выйти! Но Джина знает: в компьютере нет и не может быть тревоги, вины и страха.

Происходящее реально, и происходит оно здесь и сейчас.

А если Терри Стэк узнает, где Марк Гриффин? Будет ли это означать, что игра стоила свеч? Будет ли это означать, что она правильно поступила, позвонив ему?

Или, как ни крути, сухой ей из этих отравленных вод уже не выйти?

Делая очередную затяжку, Джина слышит странный звук. Короткий, резкий, пронзительный. Она поднимает глаза, замирает на несколько секунд, прислушивается. Она надеется, что ошиблась. Ослышалась. Что звук долетел издалека и по дороге изрядно исказился.

Она опять закрывает глаза.

Или все-таки прямо за спиной она только что услышала крик?

Он сидит в так называемом «пивном дворике». До принятия закона о запрете курения этот «дворик» был просто бетонированным двором, дерьмохранилищем на задах паба, заваленным ящиками, бочками и пустыми коробками. Но стоило добавить всего ничего: немного уличной мебели в виде настила, столов, скамеек, зонтов на случай дождя — и получилось «пространство», мекка для курильщиков, место, где они могут собраться, запалить свои «Свит-Эфтоны» или «Плейерсы» и глубокомысленно порассуждать на тему неуемной заботы государства о своих гражданах. Здесь имеется даже своя полемика в отношении этикета; иногда она доводит стороны до конфликта. Вопрос заключается в следующем: обязан ли некурящий гражданин, занявший последнее свободное место в пивном дворике, скажем, летним или не по сезону теплым зимним вечером, уступить это место гражданину курящему, соблаговолившему явиться чуть позже?

И представьте себе, в этом обществе полагают, что-де обязан, потому что по логике вещей если ты

не куришь, то, во-первых, что ты тут делаешь, а во-вторых, как тебя, такого никчемного, еще земля носит и в приличные заведения пускают? Но сегодня раздоров не предвидится: на дворе холодный мокрый понедельник, наружу из теплого паба вылезли человек пять, не больше, все курильщики заядлее некуда; они вышли со своими сигаретами, зажигалками (пивом, водкой — короче, кто с чем) и расселись каждый под своим зонтом.

— Паршивый вечерок, — говорит он и лыбится.

Сначала этот толстый малый с одутловатым лицом, которому на вид можно дать лет двадцать шесть, в упор рассматривает юную парочку, расположившуюся напротив, а затем переводит столь же бесцеремонный взгляд на двух старожилов, устроившихся за соседним столиком.

Один из последних, Кристи Маллинз, кивает. Он думает: себе дороже. Он думает: этот толстый, в белой рубашке и джинсовой куртке, не из тех, кого можно просто так проигнорировать. Он думает: жизнь и без того коротка.

Толстый продолжает ухмыляться, кивает в ответ. Потом долго и взросло затягивается, разглядывая нудный, подсвеченный фонарями дождик.

Он здесь завсегдатай, но мало кто знает, что он да почему.

К примеру, Кристи этого не знает. Хотя встречает парня в пабе регулярно и даже, немного поднапрягшись, вспоминает один специфический случай с его участием, происшедший пару месяцев назад. Но имени не назовет, ничего путного о нем сказать не сможет.

Что полностью устраивает толстого, потому как он не гонится за дешевой популярностью. Болтовня с журналистами «Санди уорлд» [1] , прямые эфиры на «Лайвлайн» [2] вредны для бизнеса.

— Ну и погодка, блин. — Как будто разговаривает сам с собой, поскольку ни на кого конкретно сейчас не смотрит. — Министр, блин, здравоохранения, мать его за ногу.

Кристи на секунду отвлекается на легкий приступ кашля, умудряется оставить эту сентенцию без ответа. Одной рукой он берет пиво, другой стряхивает пепел с сигареты, постукивая ею о край пепельницы. История, которую он вспомнил, произошла здесь же, но в другое время: дело было поздним летним вечером. Народу было не протолкнуться, толстый сидел в компании таких же перцев, как он, сколько им там, по двадцать пять — двадцать шесть? Они пили пиво, курили, попинывали друг дружку, гоготали. Вдруг среди общего веселья заголосила автомобильная сигнализация; завыла где-то на улице очень тонко и омерзительно-монотонно. Сначала на лицах появилась коллективная гримаса недовольства, но вскоре, поскольку вой не прекращался, по столам пошли громкие и негодующие чертыхания.

Всем было понятно, что злостная нарушительница спокойствия запаркована где-то рядом, возможно прямо у заведения. Вскоре выяснилось и другое. Как только взбудораженный галдеж сменился молчаливо-неодобрительным покачиванием голов, один из собутыльников толстого поставил кружку на стол и во всеуслышанье заявил:

— Это ж твоя орет.

Или нет:

— Это ж твоя орет, Ноэль.

Да. Точно. Парень назвал его Ноэлем. Уже хорошо: теперь Кристи знает, как его зовут.

— Это ж твоя орет, Ноэль!