Корпус
Шрифт:
– Но вы же сделали это, Сергей Петрович, – с ласковой улыбкой перебил его Старик. – Разве не так? – и он улыбнулся еще умильнее.
5
Костя остановился, вжался лопатками в холодный камень стены. Все вдруг сразу потеряло смысл. Что толку теперь бежать на ту сторону, в Реальный Мир, в человеческую жизнь? Как он сможет ходить по той земле после всех гадостей Корпуса? Можно, если повезет, удрать от Санитарной Службы, но от себя-то не удерешь. Получается так, что некуда. Мысли о Корпусе станут жечь его точно раскаленные иголки, и никуда от них не деться – такое не забывается. Потому что Корпус останется позади, словно муторный сон. А
Конечно, он никому ничего не расскажет. Да и не поверил бы никто. Еще, чего доброго, подумают, с мозгами у него неполадка. Нет уж, вот только встреч с психиатром ему и не хватало.
Но если там прошло много времени, тогда… Тогда придется сочинить какую-нибудь байку, это несложно. Легенду, как у разведчиков в неприятельском тылу. Как у разведчиков. Да… Или просто сказать, что память отшибло? Вот и придется теперь врать, врать, и следить за собой, чтобы не запутаться в собственном вранье.
А по ночам ему будут сниться коридоры и палаты, длинные, обтянутые коричневым бархатом стены классов, суетящиеся Наблюдательницы в своих дурацких серых балахонах.
А главное – пацаны, которых мучил. И ведь в мыслях не держал, что гадостью занимается. Да и им тоже, наверное, казалось, что все путем. А попробовал бы кто-нибудь не подчиниться! Недаром же их, Помощников, учили Боевым Методам. От бунтаря осталась бы мокрая лепешка. И кроме того, Наблюдательницы. Для того они и поставлены – блюсти. Неподчинение Помощнику по Группе – это же такое ЧП! Даже если бы нашелся кто-нибудь наивный, быстро бы наивность утратил. Пороли бы идиота ежедневно перед всей Группой. А то и на Первый Этаж, если еще в чем засветится. Вот как того же Саньку. Мелочь ведь, тетрадный листок в клеточку, несколько строк, написанных его, Костиной, рукой. Мусор, можно сказать. Веником бы его да в совок. А Васенкин из-за рапорта уже там.
И некому было схватить за руку, остановить. Опомнись, мол, что делаешь, дубина! Да и не хватать его надо было, если по правде, а лупить безжалостно, как сидорову козу. Чтобы мозги пропылесосить. Другого он тогда бы и не понял. Вот Белый – внушал, внушал, а что толку? Разве он его послушал?
Ну ладно, сейчас мозги и в самом деле прочистились малость, да слишком поздно. Саньку с Первого уже не вернуть. И не стереть боль и слезы других. Слишком поздно дошло. Наверное, потому и Белый больше не приходит. И значит, из этой слепой дыры придется выползать в одиночку.
Ну и выберется он, а что дальше? Все равно ведь засела в нем кривая, ржавая игла. Которая временами раскаляется. И никак ее не вырвать, никак не избавиться. Да и стоит ли избавляться? По справедливости, так и надо. Сам виноват – сам вот теперь и мучайся.
Костя вздохнул и снова двинулся вперед, нащупывая левой рукой холодные, сырые камни. Ход постепенно понижался, и, чтобы не набить шишек, пришлось идти согнувшись в три погибели. А вскоре ничего другого не осталось, как опуститься, словно обезьяна, на четвереньки. И за камни теперь приходилось цепляться изо всех сил – ход чем дальше, тем круче уходил вниз, на глубину, и не будь здесь мокрых, режущих ладони камней – Костя давно бы покатился туда. А пока – ничего. Кое-как можно двигаться. Правда, мешался фонарь – некуда было его присобачить, и правая рука к тому же занята. Жаль, нет веревки. Сейчас бы привязать фонарь к груди – и жизнь оказалась бы светлой и прекрасной.
А между тем все сильнее давала себя знать сырость. Она выступала отовсюду – и сочилась со щербатого, усеянного мельчайшими белыми кристалликами потолка, и густым туманом стлалась внизу, и мутными меловыми струйками стекала по стенам.
Костю это слегка насторожило. Ход все время понижался, значит, уходил от речного
Остается одно – идти вперед и надеяться на чудо. Конечно, ждать чуда можно и сидя, но лучше уж идти. Если он сделает все, что сможет – неужели не случится ничего такого? Обязательно должно случиться! Костя и сам не понимал, откуда взялась в нем такая уверенность, но она была. И лишь она, слабенькая эта надежда, заставляла его ползти вперед, сжимая в правой руке слабеющий фонарь.
Все случилось мгновенно. Ход резко обрушился вниз, пол точно чьей-то исполинской рукой выбило у него из-под ног. Еще секунду назад Костя лез по мокрым, скользким камням – и вот уже покатился в какую-то темную бездну. Фонарь выпал из ладони и, точно искорка от костра, полетел вниз. Скоро искорка исчезла из виду, и Костю обволокла густая, плотная темнота. Впрочем, страшнее темноты были камни. То и дело он вздрагивал от коротких злых ударов. Почему-то вдруг подумалось – он станет пятнистым как жираф, столько синяков уже заработал.
Но и по камням он катился недолго, хотя эти несколько секунд и показались обезумевшей вечностью. Вскоре Костя уже летел сквозь черноту, раздирая ее своим сжавшимся телом и слыша тонкий свист рассекаемого пространства. Волосы на голове шевелились, точно наэлектризованные.
Что удивительно – не было страха. Наверное, все случилось слишком уж быстро.
Сознание на миг погасло, а когда вернулось вновь – он обнаружил, что барахтается в ледяной воде. Она обожгла тело как пламя, и Костя едва удержался от крика. Ведь это было бесполезно – кричать. Кто услышит его здесь – в огромной пустой пещере? Тут царила древняя, первобытная тишина, и нарушали ее лишь беспорядочные Костины всплески. Нет, помощи ждать не от кого. А долго ли он сам продержится? Тем более, что куртка и брюки стали вдруг невероятно тяжелыми, как рыцарские латы, и тянули его вниз, в мертвые глубины.
Все же ему удалось найти какой-то ритм и медленно плыть. Куда? Сейчас это было неважно. Куда-нибудь. Мышцы сводило от холода, зубы ныли, сердце колотилось, скакало в груди точно футбольный мяч, который пацаны чеканят об стенку. А в голосе – абсолютная пустота. Никаких мыслей.
Силы кончились как-то сразу, вдруг. Сперва он понял, что больше не сможет работать руками. Руки сделались мертвыми, чужими, они тащили на дно, словно к каждой была привязана пудовая гиря. Вскоре левая рука отказала. Полностью. Значит, все, приплыли. На одной правой не вытянуть. И Костя перестал грести – бесполезно.
А ноги опускались все глубже и глубже. Его волокло в мутную темную глубину, и не оставалось сил даже набрать в легкие воздуха. Еще секунда – и…
И ноги коснулись дна. Но для радости уже не было места. В полном оцепенении он пошел вперед, вытянув руки, точно боялся обо что-нибудь удариться.
Понемногу вода спадала. Сперва он брел по грудь, потом по пояс, а там уже и по колено – долго-долго, бесчисленные сотни шагов, пока, наконец, хлюпанье не прекратилось – пошла твердая почва.
И тогда Костя лег, вернее, упал животом на мелкие, облизанные подземной рекой камни. Не было ни сил, ни желания двигаться дальше. Перед глазами плыли желтые круги, маячили бесформенные пятна, они постепенно стягивались в ослепительно-яркую точку, потом, словно остывший уголек, эта точка начала гаснуть. Все заволокло серой мутью.