Корунд и саламандра, или Дознание

Гореликова Алла

На этот раз он пресекает мою уловку. Железный кулак впечатывается мне в нос… кажется, я и хруст слышу перед тем, как отрубиться… но второй удар почему-то приводит меня снова в чувство. Из носа течет кровь, я сглатываю и как можно четче произношу, глядя прямо в яростно сощуренные глаза:

– Ну и ходи в облезлых перьях, недоносок.

Всё. Дело сделано, теперь он не примется за другого, не сломав меня. Развлечение вам обеспечено, парни! Я уж постараюсь, чтоб его хватило до подхода нашего отряда.

Тревога Леки касается меня через амулет. Я отвечаю мысленной

улыбкой. Ничего, брат мой! Может быть, мы погибнем пленниками, оба, ты и я, но погибнем весело. Уж лично я собираюсь повеселиться!

Сын вождя пошептался с дружками, и меня выпутывают из аркана. Пояс с ножнами, правда, сняли раньше… осторожные, прах их забери. Все правильно, вспомнил я рассказы Вагрика, раз пленнику все равно не сбежать, незачем ему лишний почет. А возомнит себя на полпути к свободе – что ж, тем смешнее. Ну, я-то не буду выставлять себя неумным сопляком. Развязали – ладно, понимаю, вы сильнее. Вот только не знаете вы, сильные, каково развлекаться со слабым, прекрасно знающим, чем вас можно оскорбить.

– Раздевайся.

Я медленно и внимательно оглядываю столпившихся вокруг парней. И очень озабоченно спрашиваю:

– Слушай, ты ведь не заставишь меня любиться с кем-нибудь из этих малолеток?

– Куртку, – брезгливо цедит сын вождя. – И рубаху. Нам неинтересно смотреть на то, что ниже.

– Так бы сразу и сказал, – отвечаю миролюбиво. – Другой ведь разговор! А то – «раздевайся»! Я уж думал…

Сын вождя шипит что-то сквозь зубы и выцеливает кулак мне в зубы. Я, само собой, уклоняюсь. И спрашиваю:

– Ты чего, парень, а?

– Заткнись и раздевайся!

Я берусь за пряжки куртки. И холодею – амулет! Отберут! Но медлить уже нельзя. Это будет признанием в трусости. Пусть, отчаянно думаю я. Оно и к лучшему. Ни к чему сейчас Леке моя боль.

Куртка тяжело падает под ноги. Рубашка летит следом.

– Ну? Доволен, сын шакала? Что дальше?

Оскорбление остается без ответа: сын вождя любуется амулетом на моей груди. Наверное, Лекин волчара подрыкивает, сверкая глазом, тоскливо думаю я. Взглянуть бы. Но – смотреть надо в лицо тому, кого оскорбил.

Медленно, как зачарованный, сын вождя протягивает руку. Я стою неподвижно… я знаю, мое волнение не углядит никто. Даже Васюра, пожалуй, не углядел бы. Рука чужака дотрагивается до амулета… мне кажется, я сам чувствую это прикосновение, всей кожей, всей сутью… дотрагивается, медлит пару мгновений и опускается. Амулет остается со мной. А кочевник спрашивает:

– Будешь говорить о заставе?

Я счастливо вздыхаю:

– Вот ведь настырный! О сусликах не хочешь, совиная нора без надобности… ну хорошо, есть здесь застава. Легче тебе от этого? На заставе, дорогой, сусликами не разживешься!

– Вагри, – подсовывается вожаку под руку вовсе сопляк, не старше десяти лет, – послушай, Вагри…

Младший брат, что ли? Уж больно свободно влез в разговор, не по возрасту. Он что-то шепчет на ухо старшему, азартно поблескивая глазами, а я тоскливо думаю: надо же, сына вождя зовут так же, как хорошего нашего друга Вагрика. Обычное имя у степняков,

чему удивляться…

– Давай, Тенги! Ты здорово придумал.

Тенги самолично стягивает мне запястья хитрым узлом «змеиный хвост» и взлетает на коня. Ясно. Ты хорошо придумал, Тенги. Это долгая забава, а время мне сейчас всего дороже.

Рывок. Я пробегаю несколько шагов, и Тенги умело подсекает укороченный аркан, заставляя меня потерять равновесие. Лихой свист позади. В сущности, мне повезло, невпопад думаю я, возьмись ордынец выжимать сведения, мне давно уже стало бы не до шуток. А эти играют во взрослых… пусть их! Ордынский отряд должен быть сейчас почти у Лисьей…

Локти и колени бьются об укрытую ковылем землю, серебристые метелки щекочут лицо, и стучат о голую грудь вспугнутые кузнечики. И несется перед глазами серебряная ткань летней степи – прямо перед глазами, низко-низко. Так близко, как никогда не увидишь на полном скаку. Нет, увидишь – как я сейчас. Волоком на аркане за чужим конем.

Я засмеялся бы, не будь так трудно дышать. Не гори огнем стянутые арканом руки. Степь и скорость – я всегда их любил. Степь и скорость. Волны травы и горячий конь, и ветер в лицо, жаркий ветер, выжимающий слезы из прищуренных глаз. Ковыль. Полынь. Лисохвост и пырей. Резкий поворот, толчок, я лечу кубарем, полосуя руки острыми стеблями травы.

– Вставай, – бросает сквозь зубы Тенги.

Я поднимаюсь на ноги. Не сразу: меня шатает, словно пьяного, и ноги подгибаются. Но я встаю. Я – воин Двенадцати Земель. Сопляк, ничему не успевший научиться и ничего не успевший совершить, остолоп, капитаново горе, но – воин. Гляди врагу в лицо и не отводи глаз. Правда, лица всадника не разглядеть, весь он – черным силуэтом против слепящего утреннего солнца, и я смотрю дальше – в блеклую голубизну неба. Тишина, летняя степная тишина: ветер, кузнечики и – где-то высоко – жаворонок. Что ж, враг, ты сделал мне хороший подарок.

– Не туда смотришь. Повернись.

Я оглядываюсь. Там, дальше, степь меняется. Там пырей и камни. Я понимаю. Ты умен не по годам, Тенги. Это страшно – взглянуть заранее на уготованную тебе смерть. Это умно – дать пленнику время прочувствовать детали казни в воображении. Это будет долго: такие каменистые островки невелики, а вокруг – ковыль и мягкое разнотравье. И не в обычае ордынцев пускать смерть пленника на самотек, ведь его скальп должен украсить уздечку победителя, а не волочиться по степи за диким конем. Ты умен, Тенги, из тебя выйдет куда лучший вождь, чем из твоего старшего брата.

– Выбирай. Туда? – Взмах плетки в сторону камней. – Или в лагерь?

– В лагерь, – хриплю я. Шенкеля, короткий свист… рывок… ох, руки!

Пырей и лисохвост. Полынь. Ковыль. Резкий запах крови от изодранных о сухую землю рук, они огнем горят, руки, все, от сжатых кулаков до плеч. Терпи, Серый. Вспугнутые кузнечики бьются о голую грудь. Степь и скорость. Хочется смеяться – и плакать.

Лагерь. Пинок под ребра: встать. Встать. Я смогу.

– Он будет говорить, Вагри!

– Да? Ну, говори, падаль!