Корж идет по следу
Шрифт:
— Но не атаман…
— А все ж таки пан?
— Теперь нет. Сапожник.
— Н-да… — снова вздохнул Кобылко.
Гость рассердился:
— Что вы все вздыхаете, как старая баба? Я погляжу, в вас мало осталось от прежнего.
— С прежним обличьем и в дворники б не взяли. Куда уж…
— А там как? — Гость постучал себя по груди. — Под распятием? Сохранилось что-нибудь?
— Столько времени прошло, — неопределенно ответил Кобылко.
— Насколько мне помнится, ротмистр, вам пан полковник приказывал ждать и надеяться до самой смерти.
— Было…
— А
— Мабудь, до лучших перемен еще дальше?
— Вот что, ротмистр! — голос гостя посуровел. — Перестаньте ныть и кривляться. Смею вас заверить, что если так пойдет дальше, вам совсем недолго ждать худших перемен. Энкаведе и сейчас с удовольствием займется вами, если туда представить кое-какие, весьма для вас неприятные сведения…
— Откуда же вы их возьмете?
— Не ваше дело, но можете быть уверены: они у меня есть. Мне же от вас нужно немногое. Приютите под видом дальнего родственника на квартире. Документы у меня настоящие, советские.
— А сам вы чей?
— Не задавайте глупых вопросов. Вам еще рано впадать в детство.
— Так… — Кобылко задумчиво опустил голову, долго молчал.
Гость проговорил:
— Еще могу заверить вас, пан Кобылко, что я квартирант богатый и положу хорошую цену. Скажем… пятьсот рублей в месяц подойдет?
Кобылко не ответил.
Гость продолжал:
— И еще вы будете иметь возможность подрабатывать около меня. По сапожной части, — многозначительно добавил он.
Кобылко поднялся, подошел к койке, поправил подушку в грязной цветастой наволочке и одеяло.
— Ладно, — спокойно произнес он. — Ложитесь отдыхать. Я от своего слова никогда не откажусь, аж через сто лет. Под распятием все в порядке, живите спокойно. Завтра схожу до домкома, в милицию, оформлю прописку. В остальном — дело ваше… Понадобится когда — помогу.
Усы гостя приподнялись в довольной улыбке.
— Вот это настоящий разговор. Теперь и я узнаю прежнего Кобылко.
— А вы разве раньше знали меня?
— Конечно.
— Почему же я вас нет?
— Это не важно. Узнаете теперь… Что ж, давайте спать, время позднее. Как говорится, утро вечера мудренее, завтра мы с вами потолкуем обстоятельней.
Дворник улегся на холодной печке и долго ворочался с боку на бок, день за днем перебирал в памяти прожитую жизнь, вздыхал…
Когда в окнах посветлело, он неслышно спустился на пол. Напился воды и подошел к койке.
Гость, видимо, спал беспокойно, возился. Одеяло лежало поперек койки, подушка сползла на край, и у самой головы спящего из-под нее высунулось что-то черное, Кобылко пригнулся пониже и увидел рукоятку пистолета.
Старый друг
Днем Кобылко отправился к управляющей третьим домохозяйством Варваре Никитиной и попросил ее посодействовать в прописке родственника, приехавшего с Украины. Он рассказал ей такие страсти о мытарствах «калеки» Лозинского, что сердобольная по натуре Никитина прослезилась и обещала сегодня же все сделать. Она дала дворнику листок прибытия, растолковала,
Таким образом, Симон Лозинский без особого труда нашел себе надежное пристанище в подвале дворника.
По этому случаю он вручил Кобылко тысячу рублей и попросил его сходить на базар.
— Нужно вспрыснуть побратимство и новоселье. Кстати, и у вас, наверное, голова болит после вчерашнего, — он кивнул на пустую бутылку, все еще стоявшую на столе.
— Да, трошки було, — согласился дворник и, вспомнив все вчерашние неприятности, рассказал о них.
Лозинский успокаивающе похлопал его по плечу.
— Не огорчайтесь, Онисим Андреич! Сапоги справим новые, я ж спец по этой части. А деньги — дело наживное. Денежки — воробушки, улетят и прилетят. Идите себе…
Вслед за ушедшим хозяином Лозинский выгнал на улицу и Волчка. Запер дверь на крючок. Тщательно, словно делая обыск, осмотрел, обшарил все уголки комнаты. Ничего подходящего не оказалось. Тогда он вынул из подпечка топор и попытался поднять хотя бы одну из половиц. Но они держались крепко, прижатые прочными широкими плинтусами. Отдирать их силой не имело смысла, станет заметно. Возвращая топор на место, Лозинский обрадованно выругался.
— Дурень, чего же я ищу!..
Он быстро развязал вещевой мешок, достал два черствых, затвердевших кирпичика хлеба. Положил их в подпечек и кочергой задвинул в дальний угол…
— Вот так! Остальное мы спрячем с помощью этого ободранного пана, чтобы еще крепче связать его… Ну, черт возьми, кажется, теперь я могу вздохнуть наконец свободно!..
В последние двое суток Лозинскому пришлось пережить немало треволнений.
Неприятности начались сразу, как только он покинул самолет. Парашют зацепился за ветви сосны, и Лозинский беспомощно повис на стропах в пяти метрах от земли. До ствола с короткими обломанными сучьями было, казалось, недалеко, но как он ни старался, так и не мог дотянуться До них. Попробовал помочь себе раскачиванием — тоже ничего не вышло. Оставался один выход: резать стропы и падать. Он, не задумываясь, сделал бы это, будь у него две ноги. Но при одной, с непривычным деревянным протезом, не видя, что на земле, прыгать было рискованно. А висеть между небом и землей — еще рискованней. Пришлось вынимать нож…
Здоровая нога смягчила удар, зато деревяшка так сильно отдала в культю, что Лозинский, на миг потеряв сознание, с глухим стоном повалился в траву. Оправившись, он поспешно избавился от лямок парашюта и, превозмогая жгучую боль в ноге, заковылял наугад в чащу.
Через некоторое время он вышел на берег небольшого озера. Здесь решил отдохнуть.
Лес кругом стоял не шелохнувшись. Лозинский чутко прислушивался, надеясь уловить хоть шорох, треск сучка или приглушенный разговор. Тихо… Несмотря на то, что за несколько минут перед высадкой летчик выключил моторы и скорость самолета уменьшилась, подручных Лозинского все-таки разбросало.