Корж идет по следу
Шрифт:
— Всегда буду рад, — заверил его Прокопенко.
После ухода гостя, он долго сидел задумавшись, перебирая в памяти события давно минувших лет. Воспоминания будили в нем тревогу.
Через неделю Лозинский устроился на работу в артель «Обувщик». Он отказался от места в мастерской и попросил дать ему точку на улице.
Проработав до ближайшего воскресенья, он на попутной машине отправился в деревню, где жила жена Прокопенко с больным сыном.
Нежданный
Условленный срок прошел.
От посланных не было никаких вестей.
А время не ждало…
Майор Инге вызвал к себе Воронкова.
— Готовьтесь в дорогу, — коротко приказал он. — Полетите завтра в ночь. Все инструкции и снаряжение получите у обер-лейтенанта Клюгера. С вами полетит радист. Старший — вы. Все. И смотрите: не вздумайте крутить, — у нас длинные руки!..
Воронков даже покраснел от обиды, но что же поделаешь…
И вот кулацкий сынок и грабитель оказался в одной кабине с длинным, белобрысым Гуго Мяги — немцем из Литвы, радистом фашистской разведки. Их различала только национальность, а цели и задачи, пути для достижения их — были одинаковы.
Они приземлились на редкость удачно и через двое суток, ранним прохладным утром подходили к небольшой железнодорожной станции Р., с детства знакомой Воронкову.
Ему было поручено найти Оливареса, если тот уцелел. В противном же случае примерно через полмесяца, самое большее через месяц, во что бы то ни стало провести диверсию на Н-ском заводе.
Он и Мяги оделись под солдат, отпущенных в отпуск по болезни, и имели соответствующие документы. По ним значилось, что Воронков ранен в голову и контужен, а Мяги — отпущен по поводу остеомиэлита правой стопы. У Воронкова подтверждением служил давнишний шрам и довольно искусно имитированное заикание. У Мяги на самом деле существовал незакрывающийся свищ. На груди Воронкова позвякивали две медали «За отвагу», у Мяги красовалась «За боевые заслуги».
С шинелями, перекинутыми через руку, Воронков с туго набитым вещмешком, а Мяги с чемоданом в руках (там помещалась рация) прошли к привокзальным торговым рядам.
Выбор был не очень велик. Больше всего стояло кринок, бутылок и даже четвертей с молоком, да почти у всех имелись подрумяненные, аппетитные на вид оладьи из картошки.
Воронков лениво брел по ряду, время от времени поднимая голову на торговок, и вдруг сразу остановился, коротко дернул Мяги за рукав. Перед ним стоял постаревший, обросший седой щетиной Афанасий Егоров и предлагал подрумяненные творожники, сделанные пополам с картошкой.
Воронков нагнулся над тарелкой, взял один, понюхал.
— Свежие?
— Ну! Только-только, — начал было Афанасий, но, взглянув на покупателя, осекся…
Воронков рассмеялся.
— Что, и теперь признал?
— Мать ты моя, богородица! — всплеснул руками Афанасий, почему-то бледнея. — Вот так нежданный гость! — Он торопливо сгреб непроданный товар и как попало посовал его в корзинку. — Идемте, идемте домой… Ну, будет радость!..
— Кому? —
Афанасий на минуту приостановился.
— Да у меня ведь братец твой, Антошка… И отец недалеко отсюда проживается.
— Вот это ловко! — Воронков возбужденно сдвинул пилотку на затылок. — Они ж в Сибири жили…
— Хе! — усмехнулся Афанасий. — Про тебя тоже говорили, что больше не вернешься, а ты вон какой орел прилетел! Любо-дорого посмотреть!
— Ну… обо мне другая речь…
— А как у них вышло — сам спросишь. Вот свидишься… Ты чего же, проездом на побывку аль совсем?
— После скажу.
— А-а… ну-ну… Я ведь так… — Афанасий смутился. — Это, значит, дружок твой?
— Приятель.
— Хорошее дело. А мы со старухой все так же, скрипим помаленьку. Лошадь я продал, хлопотно сейчас с ней, беда.
— Что же делаешь?
— Что придется. Проще сказать — шило на мыло меняю.
— Ну, это ты умеешь! — захохотал Воронков.
— Нужда научит, когда возьмет за то место, которым шубу на гвоздок вешают…
— Неужели и до тебя добралась?
— А что-ж ты думаешь…
— Ладно, не горюй, поможем.
— О!
— Я твое добро не забыл и в долгу не останусь.
— Ну, считаться…
Воронков помнил, где живет Афанасий, и, дойдя до нужного переулка, повернул в него.
— Не сюда, — поправил его бывший лавочник. — Я, Алексей Данилыч, переехал. Теперь на самом краю домишко мой. Тут уж больно на глазах было, а там спокой. Лес рядом, кругом почти никого.
«Что ни дальше, то лучше, — удовлетворенно подумал Воронков. — Нет, как ни говори, а везучий я».
Они подошли к дому с высокими тесовыми воротами и таким же высоким и глухим забором. С крыльца навстречу им поднялся худой, со впалыми щеками и заострившимся носом мужчина, снаряжавший до этого рыболовные удочки. Лешка с удивлением признал в нем Антона.
— Здорово, брательник! — протянул он ему руку, хотел улыбнуться приветливо и не сумел. — Ты что это?..
Антон, кажется, совсем не удивился приезду брата. Он равнодушно поздоровался, как-то нехотя осмотрел всю ладную, сбитую фигуру Лешки, метнул глазами на Мяги, молча прошедшего вслед за Афанасием в сени.
— С приездом. Какими ветрами тебя занесло?
— Добрыми, Антон, добрыми. А ты, будто, и не рад встрече?
— Почему… — Антон замялся. — Я уж думал, что тебя и в живых-то нет.
— Вот как! Нет, брат, рано записал в поминание. Мы еще поживем!
Антон горько усмехнулся.
— Ну, я-то плохой для тебя компаньон в этом деле. Кажется, немного уж осталось…
— Да что с тобой?
— Врач говорит — язва, — будь она проклята!
— Ну, это еще не так страшно! Я думал — туберкулез… Не вешай голову! Найдем дельного доктора, сделает операцию и — порядок. Питание хорошее…
— На него, на питание-то, семишники нужны тоже хорошие, а где их взять, если я не работаю?.. Только рыбалкой вот и промышляю чуть.