Кошачья философия. Кошки и смысл жизни
Шрифт:
Декарт придумал фразу «Я мыслю – значит, я существую». Она подразумевает, что люди – это главным образом сознание и лишь по чистой случайности физические организмы. Декарт хотел, чтобы его философия основывалась на систематическом сомнении. Но он даже не подумал оспаривать христианскую догму, отказывавшую животным в наличии души: он заново ее повторил в своей рационалистической философии. Декарт полагал, что его эксперименты доказывают, что нечеловеческие животные – бесчувственные машины. На самом деле они доказали только то, что люди могут быть безрассуднее любого другого животного.
Сознание может возникать у многих живых существ. Одна линия естественного отбора привела к людям, другая – к осьминогам. И в том и в другом случае не было никакой предопределенности. Эволюция не движется в сторону более сознательных форм жизни. Зарождаясь случайно, сознание у организмов, которые им наделены, появляется и исчезает [3] . Трансгуманисты XXI века полагают,
3
См.: Peter Godfrey-Smith, Other Minds: The Octopus and the Evolution of Intelligent Life (London: William Collins, 2017), p. 77–105 (Chapter 4, «From White Noise to Consciousness»); Питер Годфри-Смит, Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания (Москва: АСТ, 2020), с. 80–108 (глава 4, «От белого шума к сознанию»).
4
Я рассматриваю эти идеи космической эволюции в: John Gray, The Immortalization Commission: The Strange Quest to Cheat Death (London: Penguin Books, 2012), p. 213–219.
5
Касательно того, что люди могут быть единственными существами с сознанием во всем космосе см.: James Lovelock, Novacene: The Coming Age of Hyperintelligence (London: Allen Lane, 2019), p. 3–5; Джеймс Лавлок, Новацен. Грядущая эпоха сверхразума (Санкт-Петербург: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022), с. 15–17.
Этот вывод может показаться довольно мрачным. Но почему самосознание должно быть самой главной ценностью? Сознание сильно переоценено. Мир света и тени, который время от времени производит полусознающие существа, интереснее и больше пригоден для жизни, чем тот, что купается в непрерывном сиянии свой рефлексии.
Обратившись на себя, сознание становится помехой на пути к хорошей жизни. Самосознание расщепило разум человека в непрестанных попытках вытеснить болезненный опыт в отдельную область, где он был бы изолирован от осознания. Подавленная боль прорывается наружу вопросами о смысле жизни. У кошки же ум един и неделим. Боль переживается и забывается, радость жизни возвращается. Кошкам не нужно изучать свою жизнь, потому что они не сомневаются в том, что жизнь стоит того, чтобы жить. Человеческое самосознание порождает постоянное беспокойство, от которого тщетно пытается излечить философия.
Антифилософ, любивший кошек: Мишель де Монтень
Более глубокое понимание кошек, а также пределов философии продемонстрировал Мишель де Монтень (1533–1592), писавший: «Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она мною, нежели я ею!» [6]
Монтеня часто описывают как одного из основоположников гуманизма – течения, поставившего целью отбросить любую идею Бога. На самом деле к роду человеческому он относился так же скептически, как и к Богу: «Человек – самое злополучное и хрупкое создание и тем не менее самое высокомерное». Глядя на философии прошлого, он не находил ни одной, которая могла бы заменить знание о том, как следует жить, имеющееся у животных. «На этом основании они также вправе считать нас животными, как мы их» [7] . Другие животные стоят выше человека, поскольку обладают врожденным пониманием того, как нужно жить. Здесь Монтень отступал от христианской веры и основных традиций западной философии.
6
Michel de Montaigne, An Apology for Raymond Sebond, translated and edited by M. A. Screech (London: Penguin Books, 1993), p. 17; Мишель Монтень, «Апология Раймунда Сабундского», в: Мишель Монтень, Опыты: в 3 кн. Кн. 1–2. (Москва: Наука, 1979), с. 392.
7
Montaigne, Apology for Raymond Sebond, pp. 16, 17; Монтень, «Апология Раймунда Сабундского», с. 393.
Во времена Монтеня быть скептиком было опасно. Францию, как и другие европейские страны, раздирали религиозные войны. Монтень оказался втянут в них, когда вслед за своим отцом стал мэром Бордо и продолжил выступать посредником между враждующими католиками и протестантами и после того, как в 1570 году удалился от мира в свой кабинет. В роду Монтеня были мараны – иберийские евреи, которые из-за угрозы
Древнегреческий скептицизм был заново открыт в Европе в XV веке. Монтень подпал под влияние самого радикального его течения – пирронизма, названного в честь Пиррона Элийского (ок. 360–270 до н. э.), который вместе с армией Александра Македонского ходил в Индию, где якобы учился у гимнософистов («обнаженных мудрецов»), или йогов. Вероятно, у этих мудрецов Пиррон перенял идею о том, что цель философии – атараксия, особое состояние безмятежности. Возможно, он первым использовал этот термин. Приостанавливая веру и сомнение, философ-скептик может защитить себя от внутреннего беспокойства.
Монтень многому научился у пирронизма. К балкам своей башни, куда он удалился в свои поздние годы, он прикрепил цитаты из последователя Пиррона, философа Секста Эмпирика (ок. 160–210 до н. э.), автора «Пирроновых положений», где кратко излагается мировоззрение скептика:
Мы утверждаем, что начало и причина скепсиса лежат в надежде на невозмутимость. Именно богато одаренные от природы люди, смущаясь неравенством среди вещей и недоумевая, которым из них отдать предпочтение, дошли до искания того, что в вещах истинно и что ложно, чтобы после этого разбора достигнуть состояния невозмутимости [8] .
8
Sextus Empiricus, Outlines of Scepticism, edited by Julia Annas and Jonathan Barnes (Cambridge: Cambridge University Press, 2000), pp. 5–6; Секст Эмпирик, «Три книги Пирроновых положений», в: Секст Эмпирик, Сочинения: в 2 т. (Москва: Мысль, 1976), т. 2, с. 209.
Но Монтень задавался вопросом о том, может ли философия, даже философия в духе Пиррона, избавить разум человека от треволнений. Во многих своих эссе – термин, придуманный Монтенем, идущий от французского essais, что означает пробы или попытки, – он использовал пирронизм как опору для веры.
Согласно Пиррону, ничего знать нельзя. Как это формулирует Монтень: «Бич человека – воображаемое знание» [9] . Пиррон учил учеников жить, полагаясь на природу, а не на доводы рассудка или принципы. Но если рассудок бессилен, то почему бы тогда не принять тайны религии?
9
Montaigne, Apology for Raymond Sebond, p. 53; Монтень, «Апология Раймунда Сабундского», с. 425.
Все три ведущие философские школы в древней Европе – стоицизм, эпикурейство и скептицизм – в качестве цели ставили достижение невозмутимости. Философия была успокоительным лекарством, которое, если принимать его регулярно, произведет атараксию. Конечной целью философствования был мир в душе. Монтень не питал подобных надежд: «Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит в спокойствии души и тела. Но где его найдешь? [… ] Наш удел – лишь дым и пепел» [10] .
10
Montaigne, Apology for Raymond Sebond, p. 54; Монтень, «Апология Раймунда Сабундского», с. 425.
Больший скептик, чем большинство скептиков, Монтень не верил, что философствование может излечить человека от беспокойства. Философия главным образом была полезна для того, чтобы излечивать людей от философии. Как и Людвиг Витгенштейн (1889–1951), Монтень признавал, что обыденный язык замусорен остатками прошлых метафизических систем [11] . Обнаружив эти следы и признав, что реалии, которые они описывают, по сути дела выдумка, мы смогли бы мыслить более гибко. В небольших дозах такое средство против философии – назовем его антифилософией – может приблизить нас к другим животным. Тогда мы могли бы кое-чему научиться у существ, которых философы не принимали во внимание как низших тварей.
11
Идею о гомеопатической философии/антифилософии см. в: К. Т. Fann, Wittgenstein's Conception of Philosophy (Singapore: Partridge Publishing, 2015). В Приложении Фанн исследует некоторое сходство между поздним творчеством Витгенштейна и даосизмом (p. 99–114). Скептицизм Монтеня в отношении философии объясняется в: Hugo Friedrich, Montaigne, edited with an introduction by Philippe Desan, translated by Dawn Eng (Berkeley, CA: University of California Press, 1991), p. 301–309.