Шрифт:
Герман всегда хотел быть врачом. Однажды, гуляя с матерью по проспекту, он увидел в витрине магазина игрушек набор маленьких, хирургических инструментов. Разноцветные, блестящие, они притягивали его взгляд, и Герман умоляюще дернул мать за подол пышной юбки. Но она лишь поджала губы, с силой потащив его прочь от яркой витрины. Наборчик был дорогим, слишком дорогим для одинокой женщины с ребенком. "С прицепом!" – так однажды сказала мать, сидя на кухне с соседкой. Они часто сидели вот так, вдвоем, с бутылочкой водки и двумя маленькими рюмками. Герман не любил соседку. Когда она приходила, мать закрывала его в комнате на весь вечер. Немногочисленные потрепанные игрушки вскоре надоедали, и Герман на цыпочках крался к своему наблюдательному пункту. Глядя в узкую замочную скважину, Герман видел лицо матери сквозь сизый, сигаретный
– Свет, ну кого я найду с прицепом, скажи на милость? – мать выпила водку залпом, закусила огурцом, поморщилась. – И ладно бы обычный ребенок был, так ведь нет… Я иной раз думаю, что он идиот. Да еще имя это дурацкое: Герман! Пошла на поводу у его папаши, урода этого… А как он бесит меня, как бесит, ты не представляешь! Замахнусь на него кулаком, а он не отворачивается, смотрит, как собака! Ненормальный какой-то…
Так Герман и рос, с сознанием того, что он действительно ненормальный. Друзей во дворе у него не было, а мать заботилась о нем чисто технически: накормить, одеть, вытереть платком сопли под носом. Вскоре после памятного разговора с соседкой она устроилась на новую работу – пошла укладчицей на кондитерскую фабрику. От ее одежды стало вкусно пахнуть ванилью, шоколадом, и Герман часами мог стоять в прихожей, прижимаясь носом к пальто. Он вдыхал сладкий аромат, и жизнь ненадолго становилась цветной, а не черно-белой, как на старых фотографиях из серванта.
На его семилетие мать расщедрилась и подарила тот самый набор из витрины детского магазина. Не веря своему счастью, замерев от восторга, Герман сжимал в руках маленький, голубой чемоданчик. Он открыл его и снова восхитился: новенькие инструменты сверкнули в электрическом свете старой люстры. Голая кукла Катя уже лежала на его детском столике, расписанным хохломой. Герман тщательно вымыл руки (он видел это в сериале, который каждый вечер смотрела мать), и вздохнув, деловито взялся за пластмассовый скальпель. Но сколько бы он ни пытался, резиновое тельце не поддавалось. В бешенстве Герман полоснул скальпелем по ладони, зажмурившись от предстоящего вида крови. Ничего! Только красная полоса, которая исчезла через несколько секунд. Весь набор был подделкой, дешевой копией настоящих инструментов! Герман с ревом сломал бесполезный скальпель, а Кате оторвал голову. Внутри резиновой башки было пусто, виднелись только завитки пришитых желтых, синтетических волос.
– Гаденыш неблагодарный… – презрительно бросила мать, и после оглушительной затрещины потащила его в угол, схватив за воротник новенькой рубашки.
– Будешь сидеть здесь, пока жрать не попросишь! – она толкнула его в спину, и Герман больно ударился носом об край подоконника. За его спиной хлопнула дверь, и в комнате стало тихо. Глядя через немытое оконное стекло на верхушки берез, вытирая кровь из разбитого носа, Герман поклялся себе, что обязательно станет врачом. Хирургом, с настоящими, а не пластмассовыми инструментами! И ради этой мечты он, так и быть, постоит в углу, размазывая по лицу слезы пыльным тюлем. Не впервой, как говорится…
На фабрике мать познакомилась с Виктором, точнее, с Витьком, как он сам себя называл. Кажется, он работал охранником. Высокий, пузатый, с лысеющей макушкой и вечно красным лицом, он любил щипать мать за грудь и зад, не стесняясь Германа. Мать глупо хихикала, делая вид, что вырывается из медвежьей хватки Витька. Самым противным было то, что ей он нравился.
– Настоящий мужик! – пьяно откровенничала она в беседах с соседкой. – Я такого давно искала. Может, и Герку мужиком воспитает, да…
Вскоре Витек стал чувствовать себя полноправным хозяином в их с матерью квартире. По вечерам, после рюмочки вишневой настойки, он принимался играть роль примерного отца, проверяя домашние задания и дневник. Герман учился без троек, и Витек при всем желании не мог прицепиться к нему со своими нравоучениями. Но так было недолго. Видя хорошие оценки и тетрадки, заполненные аккуратным, ровным почерком, он все чаще хмурился, кривя толстые губы.
– Эх, Герка… Вот смотрю я на тебя: ну кому твои пятерки-то нужны? Хоть бы в школу вызвали когда, хоть бы побил кого, что ли… Лошком твой
После второго курса Герман какое-то время работал санитаром в районной клинической больнице. Старое, обшарпанное здание на краю города, с разбитыми подъездными дорожками и клумбами из шин – обитель убожества и нищеты, апофеоз краха местной оптимизации здравоохранения. В этих стенах, пропавших подгорелой кашей и хлоркой, казалось, собралась квинтэссенция безнадеги и разрухи маленького городка на Волге. Да еще и отделение досталось сложное: паллиативка. Старики, доживающие свой век в больничных палатах. Вообще-то это место называлось "сестринским уходом", что звучало мягче и по-доброму. Улыбчивая полная медсестра на плакате сидела возле румяной, седовласой бабулечки. "Старость в радость!" – яркие, алые буквы горели на фоне облезлой, зеленой стены больничного коридора. В воздухе висел запах мочи, который не могли истребить ни хлоркой, ни ежечасным проветриванием. Он въелся в окружающую действительность, стал частью стариковского мира, вместе с ежедневными капельницами и окриками суровых санитарок.
– Не давай им спуска, Герка! – говорила Нина Иванна, толстая, старшая медсестра. – ты, по первости, жалеть их будешь, слушать бесконечные рассказы начнешь, а они и рады. Не смей! Если присядут на уши, то не отвертишься. Знаешь, кто эти старики по большому счету? Вампиры! Вон видишь, ту, сухонькую бабуленцию? Как прицепится, как начнет про свою жизнь рассказывать, все – пиши пропало! Они своим нытьем энергию нашу жрут, подпитываются! А ты парень молодой, вкусный во всех отношениях. Берегись, Герка, ох, берегись!
Герман слушал ее молча, временами загадочно улыбаясь. То, что он молодой и "вкусный", он уже знал и умело пользовался этим. Его смена начиналась вечером. Когда основной персонал расходился по домам, а старенькая постовая сестра, сняв смешной колпак, отправлялась спать в сестринскую, Герман открывал своим ключом скрипучую дверь с новенькой табличкой "Зав. отделением". Марине Анатольевне было чуть за тридцать: самая молодая заведующая во всей больнице. Красивая, стервозная, с проблемами в семейной жизни: ее заинтересованный взгляд он заметил в первый же день работы, и не преминул этим воспользоваться. Когда вечером Герман принес ей истории болезни, она так же, как и сейчас, сидела на этом старом, продавленном диванчике. Ничего не говоря, он закрыл дверь на защелку, ошалев от собственной наглости. Марина молча погасила верхний свет, оставив только бледную, настольную лампу, и поманила его наманикюренным пальцем…
– Знаешь, а я ведь тебе работу нормальную нашла… – вздохнула Марина, когда они, голые, лежали под казенной простынкой со штампом "больница № 22". – Тут у нас рядом пансионат для пожилых есть, "Северный", называется. Может, слышал? Там заведующая моя однокурсница. Я ей за тебя поручилась. Чисто, красиво, ремонт новый. Там за деньги все, не по ОМС. И зарплата другая, конечно, и старики, может, не такие вонючие… – она тихонько засмеялась. – Представляешь, вот мы сейчас здесь, с тобой, а за этой тонкой стенкой спит Марья Петровна девяностолетняя. Жутко, да?