Кошмар во сне и наяву
Шрифт:
– Ого, какой ниндзя, – хмыкнул тот и перевел глаза на раненого. – Очухался мент? Ну, лады. Эй, Удав, а ну, ползи сюда! – крикнул он кому-то в коридор, и на пороге с ним рядом возник низкорослый человек: волосатый, с узким ртом, губастый и длиннорукий. При этом у него были необычайно красивые глаза. При желании его вполне можно было бы назвать волооким, глаза были и впрямь коровьи – большие, карие, влажные. И все-таки в его внешности было что-то отвратительное, как, впрочем, и в этой кличке – Удав. Любимым оружием Назария Мольченко была удавка, которой он владел виртуозно. Накидывал
Совершенно случайно Герман знал историю ареста Удава. Приключилось это в России – потому он и отбывал наказание не на просторах «ридной нэньки» Украины, а на Нижегородчине.
По приказанию Стольника удав «вполз» в процедурную и, так сказать, свернулся клубком (или что там делают удавы?) на пороге.
– Видишь мента? – спросил Стольник, тыча носком башмака в Севастьянова.
– Бачу, а вже ж, – кивнул Удав.
– Бери его и волоки в какую-нибудь палату. Н-но, тихо! – вскричал Стольник, подавляя слитный порыв Германа и Альбины загородить Севастьянова и алчное движение пальцев Удава к его горлу. – Ни-ни, ты даже думать об этом не моги! Он мне живой нужен. Пусть там полежит под охраной – для страховки. Чтобы доктор знал: его пациент при нас. И стоит рыпнуться – Удав тут же… понимаешь, нет, лепило?
Герман стоял с каменным лицом, хотя это далось ему нелегко. Да… Это же надо: чуть не месяц провел, можно сказать, бок о бок со Стольником и не разглядел матерого волка в обличье старого добродушного пса якобы со сточенными клыками. Но каков остер у Стольника глаз! Да уж, он-то видит Германа до донышка!
– Может, поверишь, если дам слово, что буду соблюдать нейтралитет, скажем так? – спросил Герман, мимоходом удивившись, как легко слетело с его губ пренебрежительное обращение на ты.
Стольник прижмурился в улыбке: он это сразу заметил, мимо него ничего не проходило!
– Ох, лепило, до чего же, до чего хочется мне поверить! Увы, не могу. Береженого бог бережет! Так что ступай, Удав, но гляди, грабли не распускай. Вертухай этот – наша надежда и опора, просек?
– А вже ж! – снова буркнул Удав и выполз за дверь.
Стольник еще немного покачался с пятки на носок, скользя взглядом от Германа к Альбине и вышел.
Альбина резко, коротко выдохнула: свой страх перед Стольником, понял Герман. С болью взглянула на него:
– Может, мне надо было тоже пойти… ну, туда, где раненый? Я бы, наверное, могла чем-то помочь?
– Оставайтесь здесь, – буркнул Герман. – Еще не хватало!
Он ощутил мгновенный приступ ярости, смешанной с отчаянием, при мысли, что Альбина оказалась бы там, за дверью, – одна, среди этих… без всякой защиты.
«Еще и за нее волноваться!» – подумал почти грубо, убеждая себя, что дело только в этом, он освобождает себя от лишних волнений, только и всего. Нет, ну правда – и так хватает!
Герман и Альбина разом подошли к раковине.
– Надо же – вода теплая, – удивилась Альбина, намыливая руки.
– Здесь котельная во дворе.
– Нет, я просто подумала… мне как-то кажется, что сейчас все должно…
Она не договорила, но Герман понял. У него и у самого было такое чувство,
Альбина взяла полотенце, а Герман подставил руки под струю. Красноватая вода уходила в сток. Пожал плечами: сейчас этот цвет его ничуть не волновал.
Оглядевшись, они сели на лавочку в углу процедурной. Там было тесновато, но обоим почему-то не хотелось садиться рядом с непрестанно, теперь как бы сонно всхлипывающей Региной Теофиловной и обмякшим Агаповым.
Герман глянул на часы. Ого, а ведь скоро истечет первый час!
– Вы верите, что удастся за это время раздобыть вертолет? – шепнула Альбина, словно подслушав его мысли.
– Поживем – увидим… – пробормотал он не без угрюмости: стало вдруг невыносимо стыдно просто так сидеть, ждать решения своей участи… тупо зависеть от этого дерьма! Кое-что крутилось в голове, конечно: главным образом вспомнилось, что оружие всякого врача, кроме лекарств и инструментов, еще и слово… Но сначала ему хотелось хоть немножко утешить или хотя бы отвлечь эту встревоженную девушку.
– Так где мы с вами познакомились? – спросил с легкой улыбкой.
Она торопливо отвела глаза:
– Мы не знакомились. Но я из Нижнего Новгорода, как и вы. Училась, правда, в Москве, потом там работала и вернулась сюда буквально месяц назад.
– Я тоже.
Она кивнула:
– Да…
– Погодите, – сказал Герман. – Мы с вами что – в Москве виделись?
Она быстро, беспомощно вскинула на него свои глаза, переменчивые, как речная вода, и тотчас опустила.
«Забавно, – всерьез задумался Герман. – Да я после возвращения в Москву и двух слов ни с одной женщиной не сказал, тем более – с такой. Я запомнил бы ее, точно, запомнил бы!»
Внезапно неясная, расплывчатая картина влилась в сознание и зыбко закачалась перед взором памяти. Но тут же, словно камень, разбивший отражение в спокойной воде, ее спугнул окрик Стольника:
– Эй, лепило, на выход с вещами. Твой вертухай концы отдать задумал!
Герман выскочил за дверь. Он отчетливо помнил, как захлопнул ее за собой, однако, упав на колени около лежащего прямо на полу Севастьянова (а ведь кругом стояли пустые койки!), снова почувствовал рядом Альбину.
Раненый дышал громко, тяжело. Повязка на плече напиталась кровью. Герман испугался: неужели все-таки задето легкое? Тогда плохо… Плохо! Во всяком случае Севастьянову нужна более серьезная помощь, чем та, которую может сейчас оказать Герман. Бинты кончились, и вообще ничего больше нет.
От злости на собственное бессилие заныло сердце.
– Да, он может умереть, – бросил с ненавистью в блеклые глаза Стольника. – Причем в любую минуту. Даже без участия Удава. – Не сдержался, сделал все-таки хоть слабую попытку лягнуть!
Лицо Стольника помрачнело – разумеется, не из-за этого неуклюжего ехидства.
– Хреновато, а? – шевельнул он губами. – Как твое мнение, Уксус Помидорыч? Тебе говорят, лепило, чего молчишь?
– Хреновато, – согласился Герман. – Если Севастьянов умрет… вас отсюда живыми не выпустят, можешь не сомневаться.