Космаец
Шрифт:
Гармонист завел глаза под потолок, отчаянно махнул головой, сдвинул шайкачу на затылок и веером развернул волнистые меха. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам.
— Давай, давай, побратим, пусть буржуазия слышит, как умеют веселиться партизаны, — закричало несколько голосов.
Когда громко запела гармошка, на площади еще лихорадочнее защелкал немецкий пулемет, и ему сразу же ответили пулеметными очередями партизаны.
— Лай, сука, чтоб тебя лихорадка задавила, — крикнул Космаец и затянул любимую партизанскую:
Разболелась партизанка Мара, Просит Мара мать свою родную: Разбуди меня на зорьке, мама, И— Товарищи, — крикнул комиссар, когда оборвалась песня, и взобрался на стол, чтобы все лучше видели и слышали его, — слышите, как лает на площади эта собака? Она голодна, и мы должны накормить ее. Только вместо хлеба мы накормим ее свинцом… Вы знаете, больше всего надежды на нашу роту, поэтому нам и дали автоматическое оружие. И мы перед целым миром должны показать наше геройство. И еще я вас спрошу, товарищи, почему наш командир получил звание потпоручника? Он это давно заслужил. Чины партизанам зря не дают. Поэтому я вас, товарищи, призываю, показать всю свою силу, пусть, когда мы уйдем, в этом городе рассказывают о наших подвигах, о нашем героизме.
— Не подкачаем, товарищ комиссар, — закричали партизаны.
— А раз так, давайте выпьем еще по одной — и на свои места. В пять часов атака! — закончил комиссар.
Несколько рук протянулись к комиссару, они хотели помочь ему спуститься, но он повернулся к ним спиной и сам спрыгнул со стола.
— В пять атака? — шепотом спросила Катица Космайца, когда почти все разошлись, и незаметно потянула его за руку. — Теперь я могу тебя поздравить. Хочешь я тебя поцелую? Мой потпоручник!..
Космаец смотрел на знакомый профиль, на густые волосы, которые сделались длиннее за месяц, что прошел со дня, когда они двинулись из Боснии, и сердце его заплеснула горячая волна любви.
— Я пойду в атаку с вашим взводом, — проводив ее, сказал Космаец, — а сейчас мне пора, надо послать гранатометчиков на дзот. Если мы не уничтожим этот пулемет, он нам бед наделает.
К рассвету на небе замерцали первые звезды. Ветер разогнал облака и стих, после него осталась свежая осенняя прохлада, и еще явственнее слышался треск винтовок. Пулеметы, которые всю ночь стреляли вдоль линии, сейчас слышались реже.
Джока и Иоца, которых послали как гранатометчиков, осторожно пробирались вдоль низкой каменной ограды, часто останавливались, утирая пот со лба.
— Джока, я больше не могу, — заныл Иоца, когда до дзота осталось меньше ста метров.
— Должен. — Дачич побагровел от злости. — Вспомни, как ты уничтожал партизанские пулеметные гнезда…
— Врешь ты, не делал я этого…
— Не важно, что ты делал, важно, что я все знаю… Вот тебе две гранаты, ползи вперед, — приказал Джока.
— Я?
— Ты, а я буду тебя прикрывать.
— Без тебя не пойду.
Дачич сорвал автомат и направил на Швабича.
— Вперед, если тебе дорога твоя дурацкая башка.
Иоца икнул и плотно прижался к земле, словно хотел врасти в нее, потом протянул вперед руки и на животе пополз к дзоту. Он полз, прикрытый каменной стеной ограды, перебирался через колючую проволоку, иногда останавливался и даже не смел обернуться, чувствуя за своей спиной дуло автомата.
Из дзота, не переставая, строчил пулемет. Иоце казалось, что из земли вылетают красные кровавые струи и поливают площадь, спеша напоить смертью дома вокруг. Иногда огонь менял направление, и раскаленные струи хлестали над его головой. Швабич не привык к таким операциям, но привык беречь свою жизнь, поэтому он, используя паузы, подползал все ближе и ближе к чудищу, которое раскорячилось на широком перекрестке над самой привокзальной площадью. Наконец он очутился в заброшенном окопе, который вел к дзоту, и, забыв о своем страхе, бросился вперед. Он даже не заметил, как подобрался к бетонному гнезду и очнулся, только
Иоца очнулся, выскочил из окопа и побежал к Дачичу, который стоял за толстым стволом акации.
— Джока, ты видел, как надо воевать? — еще издали закричал Иоца. — Я не трус, не трус!
— Слушай, — Дачич схватил его за плечо, — ты должен сказать командиру, что это я уничтожил дзот. Ты понял?
Швабич с удивлением взглянул на него.
— Это я уничтожил, я… Теперь иди и говори, что я был в четниках, никто тебе не поверит. Мне теперь будут верить, погоди только…
Иоца не договорил последнее слово, он не заметил, как Дачич нажал на спуск и только почувствовал, как невидимое жало вонзилось под левый сосок и что-то теплое потекло по груди. Он сник, автомат выскользнул у него из рук и упал в грязь, ноги подкосились, голова склонилась на грудь, и он рухнул на землю.
Когда подошла санитарка, чтобы перевязать Швабича, она увидела его тело, искусанное пулями. Дачич сидел рядом с мертвым, сжимал виски ладонями и плакал сухо и скупо, как плачут крестьянки над умершей свекровью.
IV
Городок, где было тысяч двадцать жителей, проснулся опустелый. Протрещали, словно на прощание, последние пулеметные очереди, только кое-где перед государственными учреждениями горели костры, пожирая архивы. Ветер срывал желтые листья и вместе с клочками бумаги неслышно гнал по узким грязным улицам. Из предрассветного тумана все яснее выступали некрасивые, грязные, мощенные булыжником улицы с уродливыми ободранными домишками, которые лепились один к другому, как бусины в ожерелье. Из-за опущенных занавесок и горшков с цветами из окошек осторожно смотрели заспанные и боязливые лица. На площади перед трехэтажным зданием срезского управления дремало несколько лошадей с торбами, они были запряжены в телеги, нагруженные разнообразным имуществом. У покинутых домов вынюхивали добычу бездомные тощие псы; ветер хлопал-открытыми дверями. Этот городишко, который казался символом «старого времени» и где не было других достопримечательностей, кроме пяти кафан и чесмы, весь был окутан колючей проволокой, опоясан рвами, наполненными водой, а на его перекрестках торчали из земли дзоты с холодными черными бойницами.
В центре стояла гордость горожан — кафана «Хайдук», в ней всегда были выбиты окна, поломаны стулья, а хозяин вечно ходил с разбитой головой. За кафаной был рынок, с двух сторон теснились лавки с поломанными ступеньками и спущенными ставнями. Перед «Хайдуком», ближе к чесме, которая поила весь город, стояла закопченная кузница, рядом с ней пекарня, а на углу, у самого вокзала, как невеста, красовалась парикмахерская. На другом конце города, на берегу реки, как передовое охранение виднелось несколько новых кирпичных зданий, покрытых красной черепицей и огороженных густыми рядами колючей проволоки и дзотов. Это были авиационные казармы, построенные, как и аэродром, во время войны. В густом сливовом саду виднелись землянки, в которых расположились солдаты Недича, охранявшие аэродром и немцев от нападений партизан. Когда начались бои за город, они не сделали ни одного выстрела.
Ветер развевал белый флаг, поднятый на высоком шесте у распахнутой калитки, закрывавшей раньше проход в колючей проволоке. На земле лежал голландский карабин, рядом с ним валялись полотняные обоймы и пояс со штыком.
— Будьте осторожны, нет ли тут ловушки, — вырвавшись к калитке, предупредил товарищей Звонара и стоя дал короткую очередь поверх деревьев.
Из землянки, расположенной ближе к дороге, вышел недичевец без ремня, в расстегнутой куртке, словно хотел показать — вот, отдаю вам свою раскрытую душу. В окошечки, расположенные на уровне земли, выглядывали испуганные лица.