Космаец
Шрифт:
— Ну, а что тебе больше нравится? — усмехаясь спросил партизан.
— Такая жизнь не для нас.
— Нет, нет, — загалдели крестьяне.
— А когда так, плюньте на все эти россказни и забудьте о них… Никто вас не будет трогать, живите, как жили, со своими семьями… А землю мы отберем, и не русские, а мы сами отнимем у богатых и дадим тем, кто землю обрабатывает.
— Погоди, Раде, я что-то тут немного не понял, — выдвинулся вперед дядя Живко. — А как ты отберешь землю, скажем, у Павича…
— Не я, а вы сами отберете. Придете к нему с представителем правительства и скажете: «Вот это, Павич, твое, а вот
— Правильно, — улыбнулся старик.
— А правда, что русские освободили Крагуевац? — спросил один из крестьян.
— Они уже на Опленце… До свидания. — Космаец хлестнул коня и с места погнал его рысью.
— С богом.
— Счастливого тебе пути.
На повороте Космаец оглянулся. Крестьяне выстроились в ряд на дороге и с шапками в руках смотрели ему вслед. Все чаще и чаще он встречал крестьян из родного села, они не узнавали его, а он приветствовал их, поднося руку к виску. С горки уже как на ладони было видно село. Космаец приподнялся в седле, настороженно взглянул в сторону леска, надеясь разглядеть белую трубу родного дома, но вместо трубы увидел черный столб дыма, который поднимался над селом.
По телу пробежали мурашки.
Невидимая рука стиснула горло. Он едва нашел в себе силы хлестнуть коня. Сама собой отстегнулась кобура, и на ладонь выпал револьвер.
XI
Старый Петрович последний год часто болел, сильно постарел. Морщины изрезали его лоб и лицо. Он сидел на лавке у окна и печально смотрел на крутые склоны гор, расцвеченные желтыми красками осени. Он уже привык каждый день тоскливо глядеть на Космай, по его кривым тропинкам когда-то бегали дети, и если их долго не было, отец тревожился. А сейчас он уже никого не ожидал. Дети ушли и, может быть, никогда больше не вернутся. С тех пор как ушел Раде, прошло уже пять лет. В сорок втором году он узнал от местных партизан, что сын был тяжело ранен и остался в Новом Пазаре. А ночью отец видел сына во сне, тот каждый раз приходил в одно и то же время, стоял у ворот и все просил, чтобы ему отворили. Днем старик жаловался землякам, советовался с гадалками, все сходились на том, что «мертвому» надо поставить памятник. И по большим праздникам в церкви «за помин души» Космайца горела восковая свеча. А на кладбище, под раскидистой черешней, на чистой полянке, появился памятник из зеленого камня с гор.
О старшем сыне Драгане тоже давно ничего не известно. До старика каждый день доносились слухи о приближении партизан, каждый день в селе узнавали о смерти тех, кто вместе с Драганом ушел воевать «за короля и родину». По дворам голосили женщины. Не переставал звонить церковный колокол. На кладбище росли ряды крестов без могил, все больше женщин одевалось в траур.
— Когда окончилась та война, — шептал старик, разговаривая сам с собой, — я думал, что это уже больше никогда не повторится. Но прошло всего двадцать лет, и вот, снова… Снова собственными глазами я вижу смерть. Должно, мы согрешили перед господом богом больше, чем дозволено. …И что ты плачешь, глупая Станойка? — спрашивает он свою жену. — Все мы дети божьи. Он нам отец и пусть судит
— Он и молитве не верит, — Станойка утерла глаза краем фартука. — Я каждую неделю в церковь ходила, все молилась, чтобы он помог. Да не услышал меня святой отец.
— Эх, если бы я начинал жизнь сначала. Я бы уже не уважал его так, как раньше.
— Молчи, несчастный, бог тебя услышит…
— Услышит?.. А что же он не слышал, когда ему молилась?
— Он все слышит и все…
Скрип двери заглушил его слова. Осторожно, как вор, перешагнул порог Драган. Ноги у него подгибались, руки дрожали, на голове окровавленные бинты. В последних боях он потерял почти весь отряд, оставшиеся уже не подчинялись ему, а то просто угрожали смертью. Он едва вырвался из их лап. Он спешил уйти с глаз людей, чтобы избежать виселицы. Чувствовал, что война идет к концу, убедился, что король обманул их, сознавал, что теперь он уже не нужен даже немцам, оставался единственный выход — вместе с немцами уйти в Италию, а оттуда пробраться к союзникам. Русские были на Балканах, поступь их армий уже потрясала Сербию…
— Драган мой, надежда моя, — вскрикнула мать, увидев сына. Слезы скатились с ее седых ресниц и потекли по щекам, прорезанным глубокими старческими морщинами. — Неужели ты вернулся ко мне, счастье мое?
Драган оттолкнул мать, бросил папаху на стол и сел на лавку, опираясь локтями в колени. Клок бороды был выпачкан кровью. На лбу свежий синяк.
— Куда тебя ранили, Драган? — мать обняла его за шею. — Как ты похудел… — Слезы катились из ее глаз в три ручья. — Я сейчас тебе обед приготовлю. Хочешь цыпленка? Отдохни немного.
— Ничего не надо. — Драган взглянул на отца: — Мне некогда…
— Опять уходишь? А я-то надеялась…
— Хватит с меня слез, — оборвал он жалобу матери. — Если хочешь, приготовь что-нибудь на скорую руку… Тятя, у тебя была бритва, — повернулся Драган к отцу. — Где она?
— Бритва?.. Да, была, была. Ты что, решил побриться? — Отец стал копаться в стенном шкафу. — Сейчас лучше всего тем, кто не носит бороду и сидит дома… Говорят, что русские близко… Вот тебе бритва. И что будет, сынок, если придут русские.?
— Оставь ты этих русских, вот они где у меня сидят, — Драган провел пальцем по шее. — Найди ножницы, мне надо немного волосы подстричь…
— Надо, надо, — старик суетился, выполняя каждое желание сына. — Эх, если бы ты меня слушал и не носил эти космы. А ведь как тебя учили… Никогда-то вы меня не слушали… И Раде такой же был… Вот тебе ножницы… Пойди на кладбище, взгляни, какой я ему памятник поставил, — старик высморкался.
— Поторопился ты со своим памятником, — пробуя бритву и не глядя на отца, пробормотал Драган. — Такая сволочь, как твой Раде, никогда не подохнет.
— Побойся греха, Драган, не хули мертвого.
— Я сказал тебе, что такая дрянь не умирает.
— Драган!
— Можешь выйти ему навстречу, — злобно усмехаясь бросил Драган отцу. — Он получил все, что я потерял. Не сегодня — завтра пожалует к тебе в гости со своими оборванцами.
Старик застывшим взглядом смотрел на сына. У него дрожала каждая жилка.
— Неужели он жив?
— На мою беду жив…
— Станойка, Станойка! — закричал старик и, как раненая птица, заметался по комнате.