Космогон
Шрифт:
Кинулись врассыпную светлые пятна, через ограду запрыгали яркими горошинами.
– Вы все разжалованы! – ревел огородник.
Никого, кроме сына плотника, не осталось рядом. Берег у излучины ручья Орионова очистился.
– Проклятая параллельность! – громыхал огородник. – Раздавлю! Вовне выкину как сор, вместе с тёмными и светлыми!
Он сгустился, сосредоточился, длани его почернели от тяжести. Но, примерившись обхватить ненавистную параллельность, услышал:
– Остановись, Космогон. Именно этого все они и добиваются.
– Кто смел поперёк моего слова своё молвить? – удивился
– Я, – ответил Иешуа.
– Да кто ты такой, чтоб перечить?
– Я сын человеческий, – устало ответил Иешуа. – И я говорю тебе: помилосердствуй, не губи думотериев. По замыслу твоему и твоим попущением в муках они рождаются, в муках живут, умирая, мучаются, но славу возносят всему сущему, а сущее – суть Творение. Кто хвалит Творение, хвалит Творца. Не ты ли Творец? Ты бросил семя в почву, ты вырастил, ты же сам теперь обвиняешь дерево, что не таким выросло, и стать топором собираешься? Как не может убежать от топора дерево, так не может от гнева Творца скрыться Творение. Знай: станешь топором, окажешься в руках у Верховного.
– Не понимаю, – пробурчал Космогон-Огородник. – Деревья какие-то. Огородник я, а не садовник. Порченый клубень надобно выбросить, чтобы не заразились здоровые. Думотерии в этой параллельности, небось, поголовно испорчены. Сам говорил ты, что седлают их и тёмные, и светлые, а теперь сам защищаешь? Тоже мне, защитник выискался.
– Ты сказал. Не все думотерии испорчены, я буду для неиспорченных защитником.
– Не понимаю. Будешь возиться с мелюзгой, каждого думотерия особо осматривать, испорчен он или неиспорчен?
– Не понимаешь, потому что не был думотерием. Я – сын человеческий, говорю: нельзя понять человечество, не поняв каждого человека в отдельности.
– Понять каждого? Ты вон сколько с одним провозился, а от меня хочешь… Недосуг мне, и вообще… Трачу тут на болтовню время своё драгоценное, когда назрело в здоровых грядках слияние. Чую, чую, – веет оттудова думосферным запахом.
Космогон засуетился, по всему видно было: собирается покинуть потравленную гряду. Он бормотал: «Пусть всё идёт, как идёт».
– Ты сказал, – поймал Космогона на слове Иешуа. – Пусть всё идёт, как идёт. Я вернусь туда. Буду искать общий язык с неиспорченными думотериями.
– Ищи-ищи, – бормотал Космогон-Огородник, концентрируясь.
Душа его светлая исполнилась от думосферного аромата сладостным предвкушением гона.
Удаляясь, он крикнул: – Ищи общий язык! Будешь при особе моей переводчиком!
Оставшись в одиночестве, переводчик, неспешно перебрался через ограду и двинулся к третьему от Солнца шарику.
Трудности перевода. Побег четвёртый
Я закончил чтение далеко за полночь. В открытое окно веранды лился лунный свет. Голова раскалывалась – вторая ночь без сна, и всё попусту. Никак я не мог понять, чего хочет от меня переводчик. Текст «Космогона» показался мне неоконченным, но это как раз вполне естественно. Если в остальных параллельностях произошло слияние и образовались думосферные клетки, годные для оплодотворения, неудивительно, что огородник бросил на произвол судьбы замусоренный четырёхмерный лист, безнадёжный с его точки зрения. В этом случае информация о том, что случилось после оплодотворения
Я вздохнул. Из окна несло дымом и ещё чем-то. Запах показался мне отвратительным. «Соседи отмечали воскресный день, жарили чьё-то мясо, – подумал я, припоминая развесёлые заоконные вопли. – Пили вино, ели хлеб». Соседи угомонились давно. С час назад на веранду заглянула жена, спросила, не собираюсь ли я лечь. Я только махнул рукой: не до отдыха. Всё равно не заснул бы – так зудели, чесались неразрешённые вопросы. Непонятно, что сталось со станцией обрезки побегов, неизвестно, действительно ли переводчик помог выпутаться Рэю Марсианину. Нет в текстах ничего о том, всё ли ещё терзают человечество темноматерчатые гады и гады светломатерчатые. А главное – ни малейшего намёка нет на то, чего хотел от меня мой Птах, мой Зверь, мой Новорожденный, чего ждал от меня сын плотника и чего он боялся.
Я глянул в окно. Издевательски ухмыляясь, таращилась из тьмы на меня полная луна. Мне стало тоскливо. Переводчик просил о помощи. Он пытался втолковать мне смысл вполне открывшейся ему волновой функции. Он боялся, что промысел некоего испускателя опасен для человечества. Он просил ознакомиться с переводом и составить экспертное заключение немедленно. Мой волновой преобразователь и реликт так и написал: «Не медли, как делаешь обычно».
Я медлил, пытаясь уловить, что за мысль бабочкой бьётся о стеклянную стену непонимания. Да, я медлил.
Всю жизнь он пробовал втолковать мне, подсовывал книги, показывал сны, обрушивал на мою голову события – как щенка неразумного тыкал носом. Я медлил, тщился понять, он силился объяснить. Стремясь найти общий язык, он расписывал стены моего дома посланиями, а я, вместо того чтобы вчитаться, копировал буквы и полученный текст откладывал в сторону, сочтя его очередной страшной сказкой для взрослых. Так и сяк пытался он вызвать понимание; вконец отчаявшись, написал мне письмо в сто пятьдесят четыре слова. Кто знает, стал бы я разбираться с его посланием, если бы оно не было облечено в такую странную форму? И вот после всех мытарств, после того, как я понял, сложив из текстов мозаику, кто таков мой переводчик, я спрашиваю его: «Чего ты хочешь от меня?»
Скажите, разве не оскорбителен такой вопрос для сына человеческого? Ответит он: «Я – истина», – и что мне делать с таким ответом? Истина в том, что часть истины не истина.
В отчаянии я крикнул в лицо луне:
– Чего ты хочешь? Скажи прямо!
Луна взорвалась, заполнила собою всё. Я пробовал закрыться руками от нестерпимо яркого сияния, но заметил вдруг, что рук у меня нет. Я стал ничем, бестелесным сознанием. Вместе с лунным светом в меня лились слова:
– Ты сказал.
«А ты поймал меня на слове, Зверь», – неосмотрительно подумал я. После опомнился и, сообразив, что в силу испорченности не смогу и впредь удержаться от неуместного ёрничанья, испросил прощения: