Косой дождь. Воспоминания
Шрифт:
Разрыв с Раей был постепенный, но все равно мучительный. Она, как более умная, сделала две попытки примирения — дважды вызывала меня для раз-1овора по душам.
Конечно, мы обе понимали, что прежнюю дружбу не склеишь. Но еще была возможность сохранить видимость дружбы. По-моему, Рая такой видимости хотела. Я на это не пошла и, если быть честной, впоследствии не раз жалела о своем решении. Не раз вспоминала мамины слова: «Худой мир лучше доброй с юры». Тем более что Копелевы стали грозной силой.
Пора переходить к Копелеву. Писать о нем куда легче, чем
Я уже рассказала на этих страницах, что у меня на последнем курсе ИФЛИ был с ним короткий роман. Рассказала и о том, что Лев провожал меня и моих родителей в эвакуацию. А в 1942 году очень выручил, прислав в Чкалов, где я была с первым мужем Борисом, «вызов» в 7-й отдел Северо-Западного фронта. Для меня — неожиданность. Да и для Копелева этот «вызов» ничего не означал — он хотел собрать в отделе людей, владевших немецким. Однако на Валдае, где находился тогда штаб Северо-Западного фронта, у нас началось нечто вроде рецидива прежнего романа по формуле «война всё спишет». Впрочем, рецидив с коро закончился, и я отбыла в Москву от греха подальше.
Уже в штабе фронта я увидела Копелева совсем в ином свете, нежели в Москве. Он показался мне болтуном, пустым, даже неумным человеком. Про 1аких людей домработница Шура, наша с Д.Е. «Арина Родионовна», говорила: «Нис чем пирог».
Но все это, так сказать, предисловие к моей истории о супругах Копелевых и об их роли в интриге с книгой «Групповой портрет…».
История началась в 1956 году. На дворе — «оттепель». Копелева полностью реабилитировали. Даже восстановили в партии. Рая уже опять на коне, работает в престижном журнале «Иностранная литература».
М.А. Лифшиц в остроумной рецензии на книгу Вл. Разумного показал, как в переломные эпохи некоторые авторы быстро меняют свои взгляды. Недавно они числились ортодоксальными марксистами, а в годы «оттепели» стали чуть ли не либералами, сыграли на повышение. Но если придут «заморозки», они столь же быстро сыграют на понижение215.
О наличии в СССР своего рода идеологической «биржи», на которой некоторые играли на понижение, а некоторые на повышение, я убеждалась не раз…
Выбор за Копелева и за Орлову сделала сама жизнь. Они явно пострадали при Сталине: Льва упекли за решетку. Рая чуть было не стала безработной из-за пятого пункта.
Стало быть, оба могли играть только на повышение… Но поезд ни для Раи, ни для Левы еще не ушел. Ей — 38 лет, ему — 44 года. И оба они очень способные, очень энергичные и очень решительные ребята. Она — прекрасный оратор. Он — то, что называется «писучий человек». И оба они честолюбивы и беспринципны. И оба, по тогдашним временам, хорошо образованны.
Чтобы соединиться, Леве надо было всего лишь преодолеть кое-какие моральные преграды. Разойтись с женой, которая мыкалась с его родителями (годами жила с ними в одной комнате), воспитывала двух дочек, восемь лет носила передачи и преданно ждала мужа-заключенного. Лев с женой разошелся без проволочек. Кое-кто из его друзей был шокирован.
Зато,
Ну а после разводов осталось уж и вовсе всего ничего. Отчитаться, вернее, оправдаться за то, что столько лет ходили в первых учениках Дьявола.
Рая сделала это с помощью слов: «Я верила!»
Лев повторил за Раей: «Я верил». У Раи это получилось даже элегантно… Ведь она верила в некую хрустальную мечту, в социализм-коммунизм, очищенный от скверны. И в то, что он вопреки всему воплощается в жизнь. У Левы получилось грубо и даже глупо. Он, оказывается, верил в… Сталина.
Вот что Копелев написал в книге «Утоли моя печали»216. Узнав о смерти Сталина на шарашке, он, заключенный, не мог прийти в себя от горя. И, стараясь не показать свое отчаяние, «стискивал, натужно стискивал себя, как пустой кулак. Не хотел, чтобы начальники и вертухаи вообразили, будто нарочно напускаю на себя печаль, не хотел и чтобы свои (товарищи по заключению. — Л.Ч.) пред-(гавили, поняли, как мне тяжело, какие одолевают воспоминания».
Какие же воспоминания одолевали Копелева?
Июльское утро 1941 года. «Надя (жена. — Л.Ч.) разбудила меня бледная. Из черной бумажной тарелки репродуктора знакомый (!!!) голос с акцентом: ‘‘Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои”».
Ну ладно! Эти необычные для Сталина слова могли умилить сентиментального Леву. А далее совсем чушь!
«Ноябрьский вечер того же года…» Из землянки выскочил радист. Орет: «Говорит Сталин! Уже передают! Сталин говорит из Москвы!»
Одним словом — немцы уже под Москвой, а Сталин все еще в Москве. Не драпанул. Незабываемо!
…Москва. Январь 1944 года. «Отец навестил меня в госпитале». И рас-
I казал Копелеву о смерти сына, Левиного младшего брата Александра… Брат попал в окружение, старался вырваться и якобы кричал, бедняга, «за Родину, ia ('талина!»…
И вместо того чтобы оплакать гибель брата, Копелев будто бы во имя брата оплакивает… Сталина.
И, наконец, февраль 1945 года. Уличные бои в немецком городишке Грау-дспце. Стало быть, советские солдаты уже идут по территории Германии.
II Копелев тут как тут со своей «звуковкой». Разъясняю: с помощью «звуковок»
10 грудники 7-х отделов, выезжая на передовую, призывали солдат противника к даваться в плен.
На этот раз «наша звуковка помогала артиллеристам», пишет Копелев. Допустим! Но при чем здесь Сталин? Оказывается, Копелев, «задыхаясь от радо-
11 и, орал (через звуковку. — Л.Ч.) — за наших детей, за наших любимых (!), за Родину, за Сталина — огонь!».
Потрясающие воспоминания! Но Копелев никак не может остановиться. Сталина уже похоронили, а он по-прежнему, «когда становилось невтерпеж», сбивался в какую-нибудь дыру: «…вспоминал и плакал».