Косой дождь. Воспоминания
Шрифт:
Но все это произошло много-много позже. А пока что меня неодолимо привлекала и атмосфера Мусиного дома… и шесть тяжелых томов «Жизни животных» Брэма, счастливыми обладателями которых была семья Брауде. Немец-зоолог Брэм так живо и интересно описывал повадки и характер диких животных, что мы с Мусей взахлеб читали о львах и тиграх, о слонах и бегемотах, о жирафах и даже о противных гиенах. Читали и перерисовывали зверей в свои тетрадки. Картинки у Брэма были чудо как хороши! Теперь понимаю, что нас привлекала у Брэма еще и романтика дальних стран, неведомый континент Африка. Нынешним детям этого не понять. Их родители берут билеты на соответствующий рейс (заказывают
Африку открыл мне Брэм. Разве могла я знать, что одна из двух дочерей моего мужа Д.Е. от его первого брака навсегда поселится у берегов Африки на острове Маврикий?
Но хватит о Мусе Брауде. Кроме Муси я была влюблена в Нуну Сычеву (не в Нонну, а именно в Нуну — так ее звала мать-полька). Нуна была красивая длинноногая девочка с мятежной душой и с чисто интеллигентскими комплексами: неуверенностью в себе и сомнениями во всем. В семье Нуны, видимо, была какая-то драма, мать воспитывала дочь одна. Мы с Нуной часами ходили по улицам и говорили, говорили. Посидеть и поболтать ни у Нуны, ни у меня дома не было возможности.
Нуна поступила в Энергетический институт. Там училась и Шура, подруга из моей второй школы. От Шуры я знаю, что у Нуны были какие-то особенно сложные и пылкие романы, которые не всегда заканчивались хеппи-эндом… Во взрослой жизни я Нуну потеряла.
И еще я долго дружила с Люсей Румановой. И не очень долго с Ниной Поповой. И восхищалась девочкой по имени Галя. Галя была красавца в полном смысле этого слова. У нее были необыкновенно правильные черты лица, великолепная фигура, она была изысканна и изящна. Но и взрослые и дети, встречаясь с Галей, опускали глаза, ибо чувствовали свою, хоть и невольную, вину перед ней. Казалось, что Галя больна неизлечимой болезнью, а все мы непозволительно здоровы. Фамилия Гали была Оболенская, и мы знали, что она княжна Оболенская. А в 20-х это считалось хуже проказы. Но в свои 12–13 лет я не желала этого признавать.
Не могу сказать, что мы с Галей стали подругами, но нас связывала обоюдная симпатия. Мне запомнился один разговор с Галей. Встретились мы с ней в физкультурном зале. Я начала укорять Галю за то, что она прогуливает уроки. Галя долго слушала меня молча, потом сказала: «Брось! Зачем мне ходить на уроки? Все равно не дадут поступить в вуз. А если даже и поступлю, потом не возьмут на хорошую работу. Послушай лучше меня — мы тут с одной девочкой занимаемся гимнастикой, готовимся поступить в мюзик-холл. Там набирают молодых девчонок. Присоединяйся к нам. Будешь зарабатывать, станешь самостоятельной, а то скиснешь…»
От предложения Гали я просто опешила. Почувствовала себя так, как, наверное, чувствует себя тихий маменькин сынок, которого сосед-хулиган подбивает бежать с ним в Америку. Пролепетав что-то
В седьмом классе (группе) я довольно оригинальным образом узнала о системе привилегий в Стране Советов. Со мной вместе училась очень милая девочка по имени Юля. Однажды мы с этой девочкой повздорили и начали колошматить друг друга портфелями. Вокруг нас собралась толпа ребят, и ребята, как водится, подбадривали нас криками: «Давай! Давай!» Но тут вдруг большой черный портфель Юли раскрылся. И на пол выпало всякое школьное барахло — тетради, учебники, пенал и еще французская булочка, распавшаяся на две половинки так, что стало видно — булка намазана маслом, а поверх черной икрой.
Все замерли. Я отошла в сторону. А Юля, покраснев до ушей, нагнулась, чтобы собрать свое имущество и вместе с криминальной булочкой кое-как запихнуть обратно в портфель.
Если бы у нее из портфеля выползла змея или выскользнуло брильянтовое колье, клянусь, я бы не так удивилась. Змея и колье были чем-то книжно знакомым.
Нет, не икра меня потрясла, а белая булка нормальной выпечки. Бросив взгляд на булку, я как-то всем нутром почувствовала, что отец Юли «ответработник». И, очевидно, им полагалась какая-то другая еда.
Случилось это происшествие, видимо, в 1931 году.
Странно только, что я начисто забыла: года за три до этого и раньше во времена нэпа, в болшевском пансионе, да и дома я сама ела точно такие же французские булочки с черной икрой.
Тогда белая булка была общедоступна и продавалась в булочной, а не в закрытом распределителе.
Но исчезновение булки — мелочь по сравнению с тем, что то и дело менялись представления о добре и зле, наказуемом или поощряемом.
Иногда хорошо, что менялись. Объясню…
Казалось, жизнь многих ребят из моей первой школы априори сломана. Раз и навсегда, как у Гали Оболенской, девочки из старинного дворянского рода, и хохотушки Тани Мартыновой по прозвищу Мартышка. Веселая эта девочка с длинными косами жила вдвоем с матерью. Было известно, что ее отца, белого офицера, расстреляли большевики. Таня учебой не увлекалась, я даже подтягивала ее, как отстающую. За что и получила от Таниной мамаши первый в жизни гонорар — синюю чашку с блюдцем. На самом деле Таня была способная…
Но что ожидало ее в жизни? С такой анкетой?
И что ожидало толстого мальчугана Андрюшу Очкина? Он хорошо рисовал, неплохо учился, но отец Андрюши прошел20 подсудимым по процессу «Пром-партии» — «вредителей» из числа крупных инженеров, видных спецов.
Андрюшин отец получил, кажется, 10 лет тюрьмы.
Какая судьба ждала Андрюшу?
Или мою подругу Мусю Брауде, у которой родители нэпманы, как сказано, были в ссылке? А старшая сестра, красавица и умница, сперва училась стрелять и ездить верхом, а потом в 1923 году уехала… в Палестину.
Но прошло всего лет 7–8. Я закончила десятилетку, училась в институте и в 1938 или 1939 году поехала с двумя подружками-студентками в Алупку «дикарями». В Крыму «дикарям», кроме южного солнца и теплого Черного моря, ничего не полагалось. Но мы ни на что и не претендовали. Жили в какой-то лачуге (снимали даже не комнату, а полтеррасы). Обедали в дешевой столовой. А я еще записалась на экскурсию. На этой экскурсии трудящимся за малые деньги предлагали подняться на Ай-Петри, полюбоваться заходом солнца, переночевать в палатке и спуститься опять к морю.