Косой дождь. Воспоминания

Чёрная Людмила Борисовна

Были в моей второй школе и музыкальные фанаты. Предметы их поклонения не походили ни на вчерашних, ни на сегодняшних звезд. Две девушки из моего класса были «козловистки» — не пропускали ни одной оперы в Большом театре, где выступал Козловский, а две другие — «лемешистки» — они ходили хвостом за Лемешевым. Оба замечательных тенора имели тогда множество поклонниц: им дарили цветы, которых в 30-х годах в Москве по определению не было, их провожали от театрального подъезда до машины, чуть ли не на руках несли; перед ними становились на колени… Все-таки это было романтичнее, чем ходить строем и сидеть на политбоях… Но тогда я чтила Маяковского и помнила слова: «Ваше слово слюнявит Собинов…» А Собинов был главный тенор эпохи!

Пора

подводить итоги: 16-я школа делала из меня… нет… не хунвейбинку. Она готовила не хунвейбинов, а аппаратчиков и винтики для сталинского царства-государства.

Уже старая, я случайно узнала от нашей бывшей пионервожатой, Шуры Синявской, которая училась с моим мужем Д.Е. в МГУ, что Нина Яшина всю жизнь проработала в… отделе кадров ЦК. Лучшего места не придумаешь для этой хитрой и ловкой активистки. Естественно, жила она, будучи в штате ЦК, лучше любого профессора. Да что там профессора, лучше любого крупного хозяйственника или академика. А Фомин пошел в «органы», то есть в НКВД.

Большую карьеру сделал и парень, учившийся, по-моему, в одном классе с Фоминым. Он стал правой рукой московского градоначальника Промыслова. Фамилия его — Исаев. Об этом Васе Исаеве все отзывались хорошо. Но вот беда — он сильно пил. Однажды, придя в самый шикарный московский ресторан «Метрополь», пьяный Вася пригласил свою даму танцевать и упал… в фонтан. Большой, красивый Вася… Злая шутка судьбы, скорее курьез… Но кто осудит Васю Исаева? Лучше было пить горькую, нежели стать следователем на Лубянке.

На этой оптимистической ноте я была намерена закончить свои школьные воспоминания.

Но… стоп! Как бы вдогонку хочу еще рассказать о своей подруге Шуре — уж очень она вписывалась в то время. Итак.

4. Шурочка

Шура появилась в моей жизни, как только я поступила в восьмой класс 16-й школы. И я и она были новичками. Не так-то легко подростку влиться в чужой коллектив: ребята проучились вместе семь лет, пришли первоклашками, взрослели на глазах друг у друга, к восьмому классу были связаны множеством невидимых нитей. И вдруг — новичок, который ничего не знает, может наступить кому-то на мозоль, вынужден на ощупь пробираться по чужой территории…

Мне жизнь в 16-й школе облегчило одно обстоятельство: меня сочли чуть ли не двойником девочки по имени Мака. Эта Мака, проучившись в школе чуть ли не с первого класса, ушла не то в ФЗУ, не то в техникум по семейным обстоятельствам, то есть по бедности. Маку в школе любили и очень жалели о ее решении. И вдруг приходит девочка, как две капли воды похожая на их драгоценную Маку. Все спрашивали меня, в каком родстве я с Макой, даже преподаватели. Да и Маке ее приятельницы все уши прожужжали о моем с ней сходстве. Так продолжалось несколько месяцев. Но однажды Мака выбралась в школу посмотреть на меня. Мы стоим друг против друга, вылупив глаза, и ничего не понимаем. У меня волосы русые, а Мака темная шатенка, ее грива отливает рыжиной. Мака — смуглая, я — светлокожая, с веснушками. Ни одной своей черты я в лице Маки не нахожу. Мака тоже недоумевает. Хорошо, что мы друг другу в общем понравились.

Впоследствии мне часто говорили, что я на кого-то похожа. Много раз обознавались: подходили на улице, в трамвае с возгласом: «Наконец-то я тебя встретил (встретила)!» Потом извинялись.

Шура двойников не имела, она была очень броская, заметная: брюнетка с зелеными глазами, с острыми белыми зубками. Какая-то немножко чересчур. Чересчур бойкая, чересчур быстрая на язык, чересчур шумная. Ты еще рот не успела открыть, а Шура уже сама отвечает на свой же вопрос и громко хохочет.

Довольно скоро мы с ней подружились. И она стала моей самой главной подругой. Но ни в моем патриархальном церковном дворе в Хохловском переулке, ни в моей первой школе ее нельзя было себе представить — она была как бы «из другой оперы». Окончательно убедилась я в этом, познакомившись

с Шуриными родителями: они приехали в Москву, чтобы устроить дочку. Устроили они ее в одной из комнат трехкомнатной квартиры в новом доме напротив 16-й школы. Папа Шуры, теперь я это понимаю, был, как тогда говорили, из «сталинской когорты». Этот папа запомнился мне: огромный, толстый мужчина, суровый на вид. Звали его Лазарь²³. Шура была Александра Лазаревна Ривина. Мама Шуры показалась мне очень красивой, хотя и сильно расплывшейся. Красивой и печальной. По-моему, в тот день, когда они с мужем были у Шуры, она едва сдерживала слезы. Еще бы — оставить дочку в неполных 15 лет одну в огромной Москве, а самой ехать куда-то далеко, в глушь. Не позавидуешь. Правда, у Ривиных был еще сынок — с ним они пока не расставались. А Шуре надо было учиться сперва в старших классах, а потом и в вузе, стало быть, жить в столице.

Почему я сочла отца Шуры Лазаря Ривина одним из грандов тех лет? Ну хотя бы потому, что в 30-х годах абы кому ордер на комнату в новом доме в Москве не дали бы. «Бывших» уже давно уплотнили, а таких, как Цира, случайных людей в столицу больше не пускали. Главное же, новых домов для простых смертных в Москве не строили. И наверняка отец Шуры был засекречен. В ту пору все «настоящие люди» были засекречены. Ни разу Шура не обмолвилась о местонахождении родителей, ни разу не рассказала о том, где они жили раньше. Только иногда в разговоре мелькала аббревиатура КВЖД. Тогда Китайско-Восточная железная дорога была у всех на слуху — советская власть ее продавала, но никак не могла сторговаться²⁴. КВЖД — это был и Харбин, прибежище русских эмигрантов. Настоящая заграница, не то что заштатная Либава. Но подробнее о КВЖД Шура говорить не хотела. О Харбине тоже. Да я и не очень любопытствовала. И еще: на мысль о секретных делах Шуриного отца наводили меня соседи Шуры по квартире, всего одна семья. Когда школьный военрук давал задание на дом, Шура шла к соседям, и их сын-студент мигом все объяснял, дескать, это по ведомству папаши. Похоже, весь новый дом напротив школы заселили «засекреченные».

Непривычно для меня выглядела и Шурина комната. Вся мебель в ней — большой платяной шкаф, раскладывающийся диван, обеденный стол, несколько стульев — была как-то особенно, по-советски топорна, и притом совершенно новая: либо из мебельного магазина, либо со склада. И ни одной «фамильной» вазочки, настольной лампы, скатерти, зеркала в старинной оправе. У меня и сейчас полно безделушек, которые принадлежали когда-то бабушке, а потом маме. Зато у Шуры были красивые джемпера и еще несколько заграничных вещей — очевидно, следы отцовской работы на КВЖД.

Сейчас кажется просто удивительным, что я не знала, чем занимается отец близкой подруги. А тогда, видимо, даже спросить об этом было неприлично.

И вот еще что странно: ежедневно общаясь с Шурой несколько лет, я ни разу не поинтересовалась, сколько денег ей посылают родители, как она справляется с хозяйством, пусть примитивным, что ест, где стирает белье. По-моему, на кухне в Шуриной квартире стояла газовая плита. Все равно, быт в Москве в те годы был ужасающе трудный. Вводили карточки на хлеб, потом отменяли, опять вводили. В магазинах — пустые полки. В школе нам давали на завтрак гороховый суп в алюминиевой миске и ломоть черного хлеба.

Никакой еды я у Шуры не видела, кроме огромного количества красивых бело-розовых консервных банок с надписью «Chatka». Эти банки лежали в необъятном черном чемодане… После войны «Chatka» — дальневосточные крабы — стали символом красивой жизни. Без крабов не обходился ни один салат оливье, а без салата оливье было немыслимо ни одно наше застолье. Аккуратно завернутое в пергаментную бумагу розовое мясо из крабовых клешней — предмет ностальгии всех моих старых знакомых.

«Chatk’y» из Шуриного чемодана съела я. До войны многие крабов не признавали. Шура в том числе.