Косой дождь. Воспоминания
Шрифт:
Нет, не могла я разругаться с Е. и в то же время понимала, что энкавэдэшная петля стягивается не только на ее, но и на моей шее все туже и туже.
В окружении Е. с каждым днем прибавлялось дочерей и сыновей врагов народа. Среди них был белобрысый латыш Игорь Петерсон, сын коменданта Кремля при Ленине. Еще Курс, старый поклонник Е., студент истфака из семьи опального партийца54. Никогда прежде я о них не слышала. Несчастья сплачивают. В первую голову это касалось Е. Она никогда особенно не дружила с X., типичной девицей из Дома правительства, а теперь они сошлись очень
Итак, круг клиентов НКВД вокруг Е. неумолимо расширялся. А я уже тогда смутно понимала, что большевики, по своему генезису заговорщики, больше всего боялись объединения людей по интересам. Впоследствии даже самые невинные письма, подписанные несколькими людьми, квалифицировались как «вражеские вылазки»… Мои советы Е. держаться подальше от X. и всей этой «бражки» (ходила такая частушка: «Вся наша бражка с Сивцева Вражка») были в сложившейся ситуации бессмысленны.
Мучила ли меня совесть?
Да, мучила. Мучила из-за того, что я не говорю Е. о вызовах на площадь Дзержинского.
Но я, разумеется, понимала, что, скажи я об этом Е., она тут же сообщит новость X. А X. немедленно расскажет всем знакомым, оказавшимся в аналогичном положении.
Итак, я оказалась в страшной западне. А сейчас думаю, что в такую западню попадали, очевидно, не только такие простофили, как я, но и люди куда более умные и искушенные.
И тут сразу же вспоминаешь Пастернака.
Призову на помощь Ольгу Ивинскую, последнюю любовь Пастернака.
В книге «В плену времени» Ивинская рассказала о встрече в 1935 году в Париже двух великих русских поэтов.
«Семья ее (Цветаевой), — пишет Ивинская, — была тогда на перепутье — ехать на Родину — не ехать. Вот как отозвался на это сам Пастернак: “Цветаева спрашивала, что я думаю по этому поводу. У меня на этот счет не было определенного мнения. Я не знал, что ей посоветовать…”
А ведь Пастернак, — добавляет Ивинская, — в обстановке массовых репрессий, последовавших за убийством Кирова, мог бы посоветовать Марине что-то более ясное и определенное».
Представим себе, однако, на мгновение, что Пастернак говорит Марине правду о том, что происходит в России, об удушающей атмосфере, о невозможности для нее печататься…
Представим себе! И Париж гудит: «Пастернак отсоветовал Цветаевой ехать в Россию!» По возвращении у Пастернака могли быть неприятности. А героем Пастернак никогда не был. Так пишет Ивинская.
«Неприятности» — это слабо сказано. Его могли подвергнуть остракизму, лишить куска хлеба, даже убить…
Но продолжим цитату:
«День, когда Пастернак ничего не нашел сказать Марине “ясного и определенного”, предопределил все остальное».
А «остальное» — это вот что. Сергея Эфрона — мужа Марины, агента НКВД, на родине расстреляли. Сразу же. Дочь Марины Ариадна просидела в тюрьмах и лагерях шестнадцать лет. Сын Мур — любимец Марины — голодал в Ташкенте и погиб на фронте буквально в первые дни. Наконец, сама Марина заплатила
Добавим к этому, что арестовали и сестру Марины Анастасию Цветаеву.
Можно подумать, что негерой Пастернак погубил всю цветаевскую семью.
Но это чисто формальная логика. Предположим, Пастернак проявил бы героизм и рассказал Цветаевой все как есть о Советской России. Послушалась бы она Пастернака? Послушался бы Пастернака Сергей Эфрон, запятнавший себя на Западе убийством и прочими неблаговидными поступками ради возвращения на Родину? Согласилась бы Ариадна влачить жалкое существование на «подлом» Западе? А Запад в 30-х, едва оправившись от кризиса, восхищаясь то Сталиным, то Гитлером, и впрямь был тогда не сильно благороден. Нет, не согласилась бы. Подростка Мура считать не будем. А сама Марина? Ах, как она устала от бедности, от непризнания, от мужа — агента НКВД, от молодого любовника, который, как известно, был опять же связан с советской разведкой… и, стало быть, толкал семью на отъезд…
Уверена, что, если бы я сказала Е., а она всем остальным о вызовах меня в НКВД, ничего в их жизни не изменилось бы.
Девушки были заранее обречены на свою горькую участь. У НКВД, как и у всей страны, был план, а план спускали сверху.
Теперь для меня гораздо важнее сама постановка вопроса: стало быть, советским гражданам — от признанного поэта Пастернака до никому не известной студентки ИФЛИ, — чтобы сохранить уважение потомков, а главное, свое собственное, надо было стать героями. Может быть, следовало хотя бы понимать, что происходит. А мы оказались как под гипнозом. Видимо, герои и понимающие люди при Сталине все же были. Прославим их имена и проклянем строй, при котором для сохранения личной порядочности надо было идти на эшафот да еще под улюлюканье миллионов фанатов, для которых Сталин стал синонимом бога.
Я не сказала Е. ни о чем. И все запутывалось на глазах.
Почему-то (может, по наущению энкавэдэшников) был затеян фиктивный брак Е. с нашим сокурсником Сережей И. Зачем?
Мой приятель Сережа И. был влюблен в Е. А Е.? Не знаю. Она мне ничего определенного не говорила.
Потом забрали у Е. квартиру и дали ей комнату. Не помню где. И они с Сережей переехали туда. Я у них никогда не была. Мне показалось, что Е. от меня отдаляется. Слава богу. А потом Е. арестовали. Вслед за Е. арестовали и X. Ифлиец Борис Галантер, хороший журналист и лучший ифлийский «летописец», вспоминает, как брали X.
«Мой отец, в то время директор Большого зала консерватории, — вспоминает Галантер, — мне сказал:
— Сегодня у нас с концерта увезли вашу студентку. Взяли в антракте.
Это была X.»
Речь шла о концерте, на котором присутствовали все студенты ИФЛИ.
Взяли X., стало быть, либо 7 ноября, либо 1 мая. Наверняка в шелковом костюмчике, в шелковых чулочках (после войны их называли «паутинками»), в легких туфельках. Дело происходило весной или поздней осенью.
Обе девушки выжили. В годы реабилитанса вернулись. Е. под другой фамилией, под фамилией мужа. X. тоже вышла замуж. Но свою фамилию сохранила. Она довольно скоро умерла. У X. было больное сердце, врожденный порок.