Косой дождь. Воспоминания

Чёрная Людмила Борисовна

Многострадальная эта газета Орловского военного округа с начала войны все время перемещалась, ведь немцы захватили Орел и шли и шли вперед.

Тема войны неотделима от темы поездов. На всю жизнь запомнились забитые военным людом пассажирские вагоны, в которых я ехала из Куйбышева, и теплушки, в которых редакцию газеты перебросили в глубокий тыл в Чкалов. И тут и там адская скученность, грязь, вонь, махорочный дым. В вагонах спали сидя, в теплушках — вповалку, на нарах. До сих пор в памяти длинные жалобные гудки паровозов, лязг буферов, остановки в пути — в чистом поле. И никто не знал, когда состав тронется.

И

еще вечный страх, что с поезда «снимут» — ведь на просторах Родины уже появилась вошь, а где вошь — там и сыпной тиф. Уговор у меня с Борисом и с ребятами из редакции был такой: если температура 40° и выше, все равно санитаров не звать, а то упекут в тифозный барак. И тогда я уж наверняка потеряюсь навеки во взбаламученной войной необъятной России…

Но в теплушке я даже не чихнула ни разу за все недели пути. Для профилактики наш с Борисом ифлийский приятель Аркадий Анастасьев раза два в день подносил мне граненый стакан с мутным пойлом — не то с водкой, не то с самогоном. Выпив пойло, я почти все время спала. Впрочем, насколько я знаю, эпидемий тифа в годы войны в Советском Союзе не было…

В 60-х, переводя Бёлля, поняла, что и в педантичной, аккуратной Германии поезда стали в войну символами беспорядка, неразберихи, хаоса. И немецких солдат возили взад-вперед, с фронта — в тыл, из тыла — на фронт. И у них были в пути грязь, скученность, вонь и тоска смертная… Жаль, что нет под рукой моего перевода повести Бёлля «Поезд приходит по расписанию»…

Не могу не рассказать и об одном «дорожном» эпизоде. Где-то под Чкаловом наш эшелон, дернувшись, замер в поле. Двери теплушки раскрыли. К моему удивлению, я увидела на соседнем пути поезд с пассажирскими вагонами. Присмотревшись, заметила, что окна вагонов забраны решетками, но охраны нигде вроде бы и нет. Ребята из редакции уже повыскакивали на землю. Соскочила и я. И разглядела, что Борис разговаривает с кем-то у маленького вагонного окошка без решетки. Подошла ближе. Увидела в окошке женщину. Неожиданно она через окно передала Борису ребенка — чумазого мальчика лет двух-трех с черной курчавой головенкой. Еще через минуту мальчишка перебрался на руки ко мне… Что-то залопотал, прижался мордочкой к моей груди. И тут Борис спросил: «Возьмем малыша?» А женщина из поезда объяснила на ломаном русском, что курчавый малыш ей не родной… Мальчика дали… просили увезти от немцев…

Я ничего не поняла. Поняла только, что надо быстро принять решение. Брать ребенка или не брать? Но как я могу взять этого чудесного малыша? Я не знала, куда мы едем. Не знала, что со мной будет. Что будет со всеми нами…

Борис отдал мальчика. И поезд с пассажирскими вагонами тронулся.

Только много лет спустя я осознала, что в поезде на соседних путях везли сосланных либо из Прибалтики, либо с Западной Украины, а может, из Польши. И кто-то из еврейских мам перед тем, как туда вошли нацисты, умолил ту женщину взять малыша… Несчастный малыш, несчастная еврейская мать, несчастное время.

…Военная газета в Чкалове, куда меня зачислили литсотрудником, мне сразу… «не показалась». Я уже писала, что из газеты Орловского военного округа она стала газетой Южно-Уральского военного округа. Но, по моему разумению, военная газета во время войны должна была находиться на фронте, а не в глубоком тылу. Правда, мне говорили, что в уральских округах формируют и обучают новые, свежие армейские

подразделения и газета — для них. Однако зимой 1941/42 года немцев остановили уже под Москвой — и наши части спешно бросали в самое пекло. Не очень-то они задерживались на Урале, и вряд ли солдаты стали бы читать нашу газету…

Я написала «солдаты»… Какие солдаты? Все перепутала. В ту войну сражались и погибали не солдаты, а красноармейцы, только через год после Победы в 1946 году их переименовали в рядовых, в солдат.

Чкаловская газета не пришлась мне по вкусу не только из-за ее тогдашнего местонахождения. В редакции я чувствовала себя в глухом захолустье, и уж не с Гёльдерлином, а прямо-таки с Фонвизиным. У сотрудников редакции, как у героев «Недоросля», были «говорящие фамилии» — у главного редактора — Прохватилов, а у моего начальника, завотделом пропаганды, — Подвалков.

Чкаловские газетчики — кадровые военные со «шпалами» в петлицах, то есть в чинах, были жутко скованны, боялись собственной тени, охотнее всего заполнили бы газету одними перепечатками из «центральной прессы». Мне они казались не журналистами, а чинушами. И притом бесчувственными истуканами.

А ведь я знала (вернее, могла знать) многострадальную судьбу этой газеты и ее сотрудников — как и вся армия, они подверглись кровавым чисткам 30-х годов. А потом с газетой Орловского военного округа произошла и вовсе катастрофа. На следующий день после начала войны она должна была выйти с громадной шапкой: «Победа будет за нами» — словами из речи Молотова, произнесенной накануне, а вышла с громадной шапкой: «Победа будет за ними». И как результат — шквал арестов и в газете, и в типографии.

Было от чего испугаться на всю оставшуюся жизнь!

Беспомощность чкаловских газетчиков особенно бросалась в глаза из-за того, что в тяжелое время — зима 1941/42 года — центральные газеты: «Правда» (даже «Правда»!), «Известия», «Комсомолка», «Труд» — стали во много раз интереснее, талантливее, умнее, чем были раньше. А уж такой публицистики, как в «Красной звезде», в СССР не было ни до, ни после войны. Ну, может быть, в 20-х годах кто-то еще писал хорошо и искренне… В «Красной звезде» сотрудничали все наши лучшие писатели — от Алексея Толстого до Василия Гроссмана.

И уж, как и все люди, пережившие ту войну, я знаю точно: автором «Красной звезды» был Эренбург. Он писал свои статьи ежедневно четыре года подряд, и «Красная звезда» ежедневно четыре года подряд их публиковала. И все мы ждали эти статьи с куда большим нетерпением, нежели очередные сводки Информбюро о положении на фронтах. Мы понимали (особенно в первое время), что сводки безбожно врут, а Эренбургу свято верили. Верили, что эта, казавшаяся бесконечной, война все же кончится. И кончится нашей победой. Верили, что мы «сдюжим».

Некоторые московские интеллигенты, всю войну служившие в газетах при фронтовых штабах, на почтительном расстоянии от передовой, упрекали Эренбурга за то, что он порочил немцев. Писал о них с презрением и ненавистью.

Что было, то было. И за это Эренбургу огромное спасибо. Гитлер и его вермахт, эти белокурые Зигфриды в добротных башмаках, прошедшие триумфальным маршем всю Европу, буквально заворожили, околдовали, привели в оцепенение людей. И наш народ тоже. Особенно в первый военный год, когда вермахт, как тогда говорили, «перемалывал» одну за другой наши дивизии.