Кость от костей
Шрифт:
Почему Гриффин повторяет, что видел меня раньше?
Мэтти задумалась, могли ли они встречаться в той, прежней жизни. Но даже если встречались… она была совсем маленькой, когда Уильям забрал ее на гору и Мэтти стала жить с ним. После стольких лет Гриффин едва ли мог узнать ее, а из ее обрывочной памяти вряд ли удастся извлечь воспоминание о каком-то мальчике.
Знаю ли я тебя, Гриффин?
Она не помнила мальчиков; не припоминала никаких других детей, кроме Хезер.
Мэтти встрепенулась, поняв,
Мэтти вспомнила, как они с Хезер стояли у окна, прижав к стеклу ладони и носы, и думали, отменят ли школу из-за снегопада.
– Снегопад – школьник рад, – пробормотала Мэтти.
Иногда они смотрели, как с неба падают редкие хлопья; их было недостаточно, чтобы нарушить движение автобусов. Бывало, синоптик предсказывал наутро снег, а снегопад не начинался вовремя, и приходилось идти в школу. Девочки бежали к окну спальни, надеясь обнаружить за ним настоящий буран, а видели чистый тротуар, яркое солнце и никакого снега. Приходилось тащиться вниз; каблучки ботинок стучали по деревянным ступеням; тела становились словно резиновыми, и голоса звучали под стать.
«Ну почему-у-у-у, почему-у-у-у надо идти в школу?»
Мать говорила, что им просто не повезло и такова жизнь. Мэтти помнила это, но в своих воспоминаниях не слышала голос матери, как слышала свой и Хезер.
Почему я не помню маму?
Вокруг хижины снег валил густой пеленой. Он быстро засыпал отметины зверя и отчетливые следы чужаков, вторгшихся в горное убежище Уильяма. Мэтти понимала, как повезло этим парням, что ее мужа не оказалось здесь. Он бы не стал притворяться, будто никого нет дома, а погнался бы за ними с винтовкой.
Ты все еще мышка, а не сокол, дорогая моя.
Она не стала обращать внимания на этот голос, который, кажется, принадлежал Саманте. Та никогда не боялась; ей легко было проявлять бесстрашие. Она никогда не теряла часть себя на дне глубокого колодца.
– Но я пытаюсь, – прошептала Мэтти и отвернулась от окна. – Пытаюсь.
Она заварила чай и отрезала кусок хлеба. Хотела незаметно взять и немного масла, самую малость, но Уильям наверняка запомнил точную форму и размер куска в масленке.
Когда-нибудь она сбежит от него и сможет есть все, что захочет. Мэтти будет есть, пока желудок не растянется, пока она не почувствует, что не может пошевелиться.
Тогда я съем…
Тут ее мысли наткнулись на преграду, поскольку она не представляла, что бы хотела съесть. Мэтти знала только ту пищу, которую ели они с Уильямом: рагу из пойманной в лесу дичи, рыбу, жаренную на сковороде, овощи с огорода. Они все выращивали или добывали своими руками, кроме масла, яиц и молока, которые муж покупал в городе. Он говорил, что кур разводить слишком хлопотно и курятник привлечет чересчур много внимания.
Мэтти всегда ему верила – верила всему, что он говорил, – но теперь поняла: Уильям говорил правду. Куры шумели, особенно петухи,
Если мне удастся выбраться отсюда живой (а этого нельзя было гарантировать, и когда она думала о том, сколько всего незапланированного может случиться, ее сковывал страх), я никогда больше не буду есть ни оленину, ни крольчатину, ни жареную рыбу. Буду питаться тем, что люди едят в других местах.
Правда, Мэтти не представляла, что именно они едят. Помнила только мороженое.
Доев свой несчастный кусочек хлеба, она уставилась в тарелку и попыталась вообразить, что наполняет ее едой, которую ели они с мамой и Хезер. Но алюминиевая тарелка осталась прежней – пустой, с россыпью редких крошек.
Мэтти взглянула на свою рабочую корзинку. Там было много штопки – у нее всегда было много штопки, – но она не находила в себе сил на работу. Потрясения последних суток: пещера, появление чужака, избиение, ночной поход сквозь снег, зверь, следующий за ней по пятам, запертая дверь хижины, незваные утренние гости – все это вдруг разом навалилось на нее, и ей захотелось лишь одного – лечь спать. Она не спала уже целую вечность.
Мэтти легла на диван и подложила под голову свернутое одеяло. Диван был жестким и не подходил для сна, но ей хотелось быть поближе к очагу. Впрочем, она даже не успела заметить, что диван жесткий, и уснула, едва опустив голову на свернутое одеяло.
Уильям стоял за окном.
Он стучался, стучался очень тихо, словно это был тайный шифр, который должна была услышать только она.
Она села в кровати, потерла глаза и увидела его. Мужчина махал ей рукой.
– Открой окно, – сказал он. Сквозь стекло голос звучал приглушенно.
Если бы за окном стоял кто-то другой, она бы никогда не открыла, но там был Уильям, и она спрыгнула с кровати, протащила по ковру свой деревянный стульчик и подставила его к окну. Взобралась на него – она была ниже большинства восьмилеток, и Хезер ее все время из-за этого дразнила, но мама говорила «мал, да удал», и Саманта своего роста не стеснялась.
Она не смогла бы поднять окно на полную высоту, но подняла наполовину, а дальше Уильям ей помог.
– Молодец, Сэм, – сказал он.
– А где москитная сетка? – спросила девочка.
– Здесь, – шепотом сказал Уильям; она выглянула в окно и увидела сетку, прислоненную к стене. – Впусти меня, Сэмми.
– Что ты делаешь? – спросила она, когда мужчина залез в ее комнату. – Почему не постучишь в дверь, как все?
Он был одет не так, как обычно. Вся одежда на нем была черная.