Костер для сверчка

Прохоров Борис Александрович

Через минуту к прапорщику присоединилось двое, остальные проворно залегли у входа в распадок. Капкан захлопнулся. Открытым оставался только склон горы, позади землянки, простреливаемый на всем протяжении. Кольцо окружения туго сжималось. Притаившийся за сушняком бандит утратил выдержку. Заспешил. Унтер видел много чужих смертей, потому боялся собственной. Садист, по наклонности, он не усматривал оснований для того, чтобы другие поступили с ними иначе. Ужас выгнал его из укрытия.

Он бежал, вихляя, бросаясь из стороны в сторону, чтобы увернуться от прицельного выстрела. Бежать было трудно. Подошвы то и дело срывались. Раз-другой он припал на колени. Снизу его отчаянная попытка виделась беспорядочной пляской на одном месте.

Посельский

плавно опустил мушку и нажал на спуск. Он не нуждался в пленных. Беглец запрокинулся, обхватил руками расколовшийся затылок и сполз в глубокий снег. «Ноги коротки от пули бегать», — зло подумал про убитого начальник милиции. И перенес внимание на землянку.

Освободившаяся от лыж милиция обложила убежище черных, словно медвежью берлогу. Проваливаясь по пояс в снежную массу, милиционеры переходили от дерева к дереву, ближе и ближе к темному, парившему жилым теплом лазу. Они уже поняли, что имеют дело не с плохо вооруженными партизанами, а наткнулись на неуловимую банду, отчего наступали осторожно, основательно прошивая из винтовок видимую часть землянки, палили часто — на убой. Те, кто затаился под крышей убежища, не показывали носа, отстреливались наобум, тянули время перед расплатой.

Вскоре сопротивление прекратилось. Но прежде в землянке стукнул еще выстрел и послышался крик: «Сдаюсь!». Прапорщик выпрямился. Навстречу ему вылез пошатывающийся от пережитого волнения бандит.

— Я сдаюсь!

— Поздно, лапушка, поздно, — протянул Посельский. — Коль не хватило духа застрелиться, придется посодействовать.

Черный вскинулся, торопливого замахал руками:

— Да погодите, прапорщик, со стрельбой. Эка вам не терпится. Аль не настрелялись еще? Ей-же-ей, Посельский, глупо резать курицу, способную нести золотые яйца...

— Господин Посельский, — поправил начальник милиции. — Вынужден не согласиться с вами, гражданин бандит. Вы больше напоминаете ощипанного петушка. Бывшего задиру-петушка... Что? Петушок больше не хорохорится? он пробует петь?

— Посельский... Ладно-ладно, господин Посельский, вы — дурак? Или прикидываетесь?

Прапорщик повеселел. Заинтересованно взглянул на пленного. Похоже тот успел отдышаться, коли стал спокоен, даже холоден. Любопытно узнать причину столь редкого хладнокровия перед лицом смерти, ибо предсмертного мига ужасался любой. Прапорщик, как говорится, видывал виды. Позы, жесты, гордые речи перед расстрелом или виселицей — это для девиц, для романтических юнцов, для всех тех, кто не убивал сам или не встречался вплотную с насильственной смертью. Дайте человеку возможность наперед проникнуться сутью подступающего небытия и... вы сломаете его.

Схваченный бандит выглядел редким экземпляром, раз спокойствие его было настоящим. Глаза... И самых волевых людей выдают глаза. А у этого типа они оставались невозмутимыми.

— Ладно... Где пасечник?

— Там, — пленный кивнул в направлении лаза. — Хочу предупредить — его секреты перешли ко мне.

Начальник милиции покривился:

— Колянычевы секреты малоинтересны. Любопытно другое — ваша внешность. Мне она кажется знакомой...

Смеркалось. Осмотр землянки провели скоро. Больших ценностей ни в помещении, ни в карманах подстреленных не оказалось. Если они все-таки имелись в банде, то были скрыты в другом месте.

Милиционеры оставили тело старика внутри, там, где его обнаружили. Схваченный бандит сказал правду: на спине убитого чернело входное отверстие от револьверной пули.

Посельский, брезгуя, перешвырял бандитское тряпье. В узком луче фонаря казалось оно жалким. Задержала добротная женская шуба. «Так, значит, так». Но вслух от ничего не сказал, а положил шубу обратно...

Партизаны томились. Минул срок, а вестей по-прежнему не было. Тревога терзала Павла Пантелеевича. Вечером того дня, когда пасечник побывал в отряде, партизан подняла на ноги далекая пальба. Ослабленный расстоянием

ружейный треск доносился с полчаса, потом все стихло. Оставалось гадать: между кем велась перестрелка? Кроме манохинцев, в округе не было других партизан, а появление пришлых вряд ли было возможным. Место, в котором основался Павел Пантелеевич с людьми, при некоторых достоинствах отличалось тем, что не имело подходов с трех сторон. Распадок заканчивался тупиком — своеобразной ловушкой. За исключением спуска к реке, во всех направлениях дыбились горы, труднопроходимые даже летом. Зимой же любая попытка их преодолеть была самоубийством.

Залезая в коварный распадок, Манохин полагался на скудоумие противника. Кому, мол, придет в голову искать партизан именно здесь.

Его предположения оправдались только наполовину. Рожнов не полез в распадок, но на всякий случай выставил у реки заслон. Теперь партизаны могли маневрировать сколь угодно, благо позволяли размеры и рельеф местности. Однако их не тешила свобода в пределах клетки. Единственную тропу в обход заслона знал лишь главарь черных, о чем не подозревали ни Манохин, ни Посельский, ни старик-пасечник, появление которого у реки стало известно прапорщику спустя два часа...

Лагерь манохинцы сменили. Новая зимовка, загодя присмотренная Павлом Пантелеевичем, находилась в столь хитром закутке, сотворить который способна только природа. Но больше возможного нападения отрядников страшила затянувшаяся голодовка. Уже теперь от скудного рациона, нет-нет, да и запрыгают перед глазами метляки. В какой-то степени спасали поставленные на зайцев петли. Помимо зайчатины ели все. Угодил в котел и бурундук, гайно которого попалось на глаза учителю.

* * *

Недоедание лишало тепла; отрядники зябли, выползая на белый свет по нужде да затем, чтобы приготовить топливо или проверить ловушки. За последним отправлялись охотней.

Еще задолго до Рождества придумал Манохин просить о подмоге Кибата. Действовать прикинул через священника. Благо батюшка к партизанам относился без укора. Метавшийся бешеным кобелем прапорщик ни с доглядом, ни с гостеванием на подворье к священнику не лез. Напротив — чуждался, хотя каким-то краем доводился Богданову сродни. Не то начальник милиции старался обносить обочь божьего храма свои кровавые грехи. Не то по какой иной причине. По той, например, что притих битый начальник после недавнего налета красных. Правда, неизвестная кучка храбрецов, выдержав остервенелую стычку за околицей села, отошла в глубь долины. Но без потерь. В противовес прапорщиковым архаровцам. Как есть пять душ вычеркнул он из списков. Подранков не пришлось пересчитывать: партизаны пуляли в противника, будто на белковании. По окончанию боя, до глубокой с хиусом ночи прапорщик шатался по селу, иссиня-черный от дурной смеси браги и араки. А в дальнейшем, похоже, поджал хвост.

Придумка Манохина по-всякому казалась надежной. Учитывая, что батюшка был вне подозрений и, пускай, лично не мог наведаться к Кибату, — больно был на виду, его отсутствием озаботились бы сразу, — но имел возможность послать к алтайцу верного человека. И мука, и соль, и кое-что другое имелось у лавочника. Мельницу Луки пожгли в первом переполохе, но обозы в село шли без помех. Есть хотелось всем, морить голодом село у властей не было резона.

Тракт милиция пасла неусыпно. При Посельском ошивались зоркие мужики, взять Тогунакова или брательников Штанаковых. Но какой спрос с алтайца, если набьет вьюки продовольствием? Ведь инородцу другой раз и недосуг заглянуть в русскую лавку. Кибат всегда прикупал необходимое с запасом. В общем, крепко полагался Павел Пантелеевич на инородца. Дружба у них велась давняя. Еще до войны наезжал Манохин к внуку престарелой Хатый. Год за годом — привязался бровастый чергачакский мужик к легкому на ноги, приветливому Кибату, тот, в свою очередь, стал Павла Манохина почитать за брата.