Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

— Сиди, сиди, браток!

Трое парней в белых маскировочных халатах подо­шли с Емелиным.

— Здорово, сержант,— сказал тот же, что кричал из темноты.

Я думал, они спросят документы.

— Что? Сигналите?— спросил все тот же голос.

Ребята подошли к костру и стали греть руки.

— Закурим, что ли?— сказал я.

— Давай. Отчего не закурить.

Потом они встали и поправили автоматы.

— Ну, жгите, жгите, пуще валяйте,— сказал все тот же.— Ох, и дадут жизни сегодня фрицам!

— Да уж будет делов!— ответил я.— Ну, счастливенько.

— Прощевайте.

Они скрылись в темноте. Потом издали все тот же крикнул:

— Вы осторожнее рассиживайтесь-то! Фрицы и тут иногда бродят.

— Ладно уж, давай шагай!— сказал я.

Они ушли. Емелин сел рядом

со мной.

— Нет ракет,— задумчиво произнес он.— Скорей бы уж.

— А тебе-то что, не все равно?

— Да спокойнее бы — скорее-то.

Я обул вторую ногу. Портянка была сухая и го­рячая.

— Давай суши и ты ноги,— сказал я Емелину,— а я посмотрю.

Я встал, подтянул ремень, взял винтовку и вышел в темноту. После костра здесь ничего не было видно, и глазам долго пришлось привыкать к темноте. Иногда взлетали ракеты, но все на немецкой стороне. Разно­цветные трассы секли воздух. Я поставил обратно вин­товку и потуже натянул рукавицы. Емелин сидел на дровах и держал над костром портянки. В это время взвились две зеленых ракеты, а за ними — стремитель­но — красная. Они рассыпались звездочками, медленно таявшими в небе.

— Давай, Емелин, жги!— закричал я и, схватив винтовку, выстрелил в небо, туда, где таяли звездочки. Быстрый светлячок впился в темноту. Я пять раз лязг­нул затвором. Еще четыре пули уплыли одна за дру­гой. На КП я доложил, что видел сигнал и что костер горит. Емелин подбросил дров. Костер сначала притух, но потом запылал, и пламя выбрасывалось через стенки. Я смотрел на небо и прислушивался. Небо было спо­койным, обычным ночным небом со звездами, ракетами и трассами. Емелин подбрасывал дрова, пламя лизало ледяные стенки и взвивалось над ними. Я отошел на несколько шагов в сторону немцев и взглянул на наш костер. Пламя было видно... Пошел дальше, пока ледя­ная маскировка костра не слилась со льдом болота. Серое ледяное пространство лежало передо мной. Не­ожиданно на нем вспыхнул наш костер,— видимо, ветер выбросил пламя над стенкой. Я постоял. Пламя вспыхи­вало несколько раз, как только налетал ветер. Я вер­нулся к костру и сел рядом с Емелиным. Он по-преж­нему сушил портянки. Мы сидели молча и ждали, когда появятся самолеты...

Я ходил, сжимая рукой ремень винтовки. И вдруг в это время взвыл снаряд. Я бросился на лед. Снаряд разорвался где-то около костра. Пыль из осколков льда и снега повисла в воздухе. Не успел я подняться, как рванул второй. Третий попал в костер, разметав его в стороны, и обдал меня водой и осколками льда. Ещё два легли где-то рядом. При звуке каждого из них я втягивал голову в плечи, и мне казалось, что все сна­ряды притягиваются ко мне, как к магниту. Пятый был последним. Я поднялся и побежал к костру. Емелин ле­жал, раскинув руки. Снаряд разорвался шагах в де­сяти перед костром, пробил лед, опрокинул переднюю стенку маскировки и затушил огонь. Дрова были раз­метаны и залиты водой.

Я склонился над Емелиным:

— Емелин, слышишь, Емелин!

Емелин не ответил.

— Ох, Емелин! Ну, что же ты?— сказал я.— Ты не хочешь слушать меня, Емелин? Да ну же, Емелин!

Я взял его за плечи, приподнял и снова опустил. Потом снял флягу с его пояса, отвинтил пробку и влил ему в рот спирта.

Емелин открыл глаза. Я подложил ему под голову две шапки: его и свою. Мои руки были в крови. Я скло­нился над Емелиным и увидел, что кровь у него на шее и лице. Он молчал и смотрел широко открытыми глазами в небо. Потом открыл губы, но ничего не ска­зал, а коснулся меня правой рукой и указал ввысь. Я медленно повернул голову. В небе плыла зеленая ра­кета, и, пока таяли звездочки от нее, вспыхнула другая, и, по ее зеленому следу — третья, красная. Это был повторный сигнал. Я смотрел в небо, склонившись над Емелиным и держа его голову левой рукой, и чувство­вал, как сквозь пальцы просачивается кровь. В небе рассыпалась последняя ракета повторного сигнала. Емелин откинулся на моей руке. Он был мертв. Я осторож­но высвободил свою руку. Что-то я должен был сделать. Но не мог вспомнить, что.

Потом я подобрал свою винтовку, обтер ее и взялся за затвор; в патроннике был патрон. Я поднял винтовку и выстрелил пять раз в небо, туда, где рассыпалась последняя ракета. Я просигналил, не задумываясь. Где-то

в небе послышался звук самолетов. И вдруг я вспомнил, что должен гореть костер.

Я подобрал дрова, сложил их вновь на то же место, нащепал растопки и зажег спичку, и снова, и снова, пока в коробке не осталось несколько спичек. Я весь похолодел, а потом меня бросило в пот. В коробке было семь спичек. Надо мной ровно гудел мотор. Не надо было волноваться. Если я не буду волноваться, костер будет гореть.

Я снял с себя шинель и натянул ее вместо разрушен­ной стенки. Потом подошел к Емелину и осмотрел его карманы: спичек у него не оказалось. Я оттащил его в сторону и положил на лед. Потом подобрал обуглив­шиеся дрова, аккуратно уложил их и нащепал много лучинок. Когда все было готово, достал спички. Их было семь. Надо действовать наверняка. Я достал портсигар, вынул из него газету и разложил ее на полене. Потом взял винтовку и подсумки — свой и Емелина — и до­стал из них патроны. Я брал патрон в руки, вставлял его пулей в дуло и, раскачивая, доставал пулю. Латунь легко поддавалась. Порох я высыпал на газету и оста­вил только четыре патрона, которые были в магазине. Я сделал все, что мог. Я подышал на руки и только тогда достал коробок спичек. Три спички подряд не зажглись. Четвертую, загоревшуюся, я поднес к пороху. Порох вспыхнул, и затрещали лежавшие над ним лу­чинки, и я подкладывал их и подкладывал. Мотор вновь загудел в небе. Пламя медленно лизало дрова. Я вспом­нил о спирте во фляге и плеснул его в костер, но не в самый огонь, а рядом, так как боялся его затушить. Спирт вспыхнул широким синим пламенем, лизнул ши­нель и лед, но сразу же пламя опало, и вновь только едва горели лучинки. Я щепал их самые тоненькие, и подкладывал, а они сгорали, не поджигая дров. Затем погасли и они.

Я откинулся, сел и сжал голову руками. Шестьдесят костров должны были гореть. Пятьдесят девять из них горели. Это я знал. Ячейки для них были выкопаны в земле, и костры горели, защищенные от ветра и скры­тые от немцев; солдаты тоже сидели в отрытых ячейках рядом с кострами и курили сейчас и ждали, когда по­явятся бомбардировщики. Мы же не могли врыть свою ячейку вглубь, потому что под нами была не земля, а замерзшее болото, и огонь нашего костра увидели немцы и расстреляли нас, и погасили костер, и убили моего товарища. Убили моего товарища! И вот я один сижу в гимнастерке и без шапки над потухшим костром, и холодный ветер дует мне в спину. Самолет зашел снова надо мной, но мне было стыдно поднять к нему свою голову; немецкие прожектора нащупали его, и он ушел обратно. Тысячи солдат, те, которых мы обгоняли утром на шоссе, и те, которые сидели в блиндажах, готовились сейчас к наступлению и ждали, когда бомбардировщики разнесут вдребезги немецкие укрепления, а я сидел вместо того, чтобы разжигать костер, и терял нужное время...

Оставалась последняя попытка. Я достал из кармана конверт, вытащил из него письмо, и вновь разложил бумагу на дровах, и высыпал порох из последних четырех патронов. Я был обезоружен. Немецкая разведка могла зайти сюда и взять меня в плен, но я бы все равно не сдался им живым, потому что у меня еще был нож Емелина. Я не жалел последние патроны. Также не жалел я и письмо, которое собирался поджечь, хотя таскал его с собой всю войну и знал его наизусть. Не стоило жалеть это письмо. Письмо моей радости. Не стоило думать о ее письме. Была бы она умнее, посы­лала бы огромные письма и вкладывала бы в них цел­люлозу или что-нибудь в этом роде, что хорошо горит. Когда я вернусь с задания, я расскажу хлопцам, как не пожалел письмо, которое носил у сердца. А если жив останусь, и ей расскажу. Пусть сердится. Я все сделал, что мог. Я все сделал. Костер будет гореть.

Я зажег спичку. В коробке осталось еще две. Порох вспыхнул. Огонь охватил письмо. Письмо моей отрады. Лучинки загорелись. Я не давал им потухнуть и подбра­сывал новые — все толще и толще. Они горели. Тол­стые лучинки начали гореть. Я смотрел, как пламя ласкалось к дровам, обтекало их, и вырывалось, и ли­зало боковые ледяные стенки, и по ним вновь побежали капельки, а пламя уже добиралось к шинели.

Вновь в небе загудел мотор, и я поднял голову и увидел, как с немецкой стороны взметнулись прожек­торные лучи и лихорадочно зашарили по небу, а са­молет прошел где-то надо мной.