Костер на льду (повесть и рассказы)

Порфирьев Борис Александрович

— Зайду опять, когда дяди не будет.

Я сидел в растерянности. А мальчик сразил меня окончательно, сообщив:

— Дядя Саша, а она уже третий раз приходит. Лю­бит сказки рассказывать. Только неинтересно. Вы лучше про войну расскажите.

Вот тебе и Тамара!

— Дядя Саша, про войну...

Я словно очнулся:

— Да что тебе рассказать? Я уж все рассказал. Я ведь, дорогой мой, не так уж долго на фронте был. Да и то дороги строил.

— А вы о том, как взрывали. И про шпиона с день­гами. Или лучше про разведчика Шаромова.

Я вздохнул: не очень-то любил разведчик Шаромов распространяться о своих подвигах. Но, в конце концов, что из того,

что я сочиню что-нибудь для малыша? Ор­денов-то у Володи была целая грудь — за что-то ему ведь вручили их?

В помощь себе я взял прочитанные книги, и Мишка, по-моему, был доволен.

Думаю, что и Лада похвалила бы меня за такие рассказы.

Как-то она там, в Москве?

Глава тринадцатая

Меня не любят многие, За многое виня, И мечут громы-молнии По поводу меня. Угрюмо и надорванно Смеются надо мной, И взгляды их недобрые Я чувствую спиной. А мне все это нравится. Мне гордо оттого, Что им со мной не справиться, Не сделать ничего. (Евгений Евтушенко).

В середине декабря ударили сильные морозы. Десят­ки женщин болели гриппом. Бараки напоминали поле­вые госпитали во время наступления. Больные лежали на нарах в два этажа. Врачи и сестры валились с ног от усталости.

Грузить торф было некому.

Чтобы спасти положение, надо было бросить на эту работу всех канцеляристов, вагонников, рабочих. Но Хохлов не решился этого сделать.

Однако положение было настолько серьезным, что и он забыл о своем распорядке. Днем и ночью он звонил по телефону. Он рычал в трубку, брызгая слюной. Ма­шинистка не успевала перепечатывать выговоры. Дрези­на Хохлова металась из конца в конец предприятия. Охрипший от мороза и бессонницы, он материл людей в бога и в душу. Среди инженеров, техников и мастеров не было такого, кто бы спал больше двух-трех часов в сутки.

Но уже ничего не могло предотвратить надвигаю­щуюся катастрофу: на ГРЭС сел пар. Танковый завод отключили. Город оказался в потемках.

На Быстрянстрой приехала комиссия во главе с сек­ретарем обкома партии. В семь часов утра позвонил сам Хохлов и предупредил, чтобы я никуда не уезжал: будет совещание. Однако до десяти нас не беспокоили. Оказалось, что секретарь обкома отправился с Дьяко­вым на участки.

В десять всех инженерно-технических работников со­брали в директорский кабинет.

Секретарь обкома сидел рядом

с директором за письменным столом; бросались в глаза его сапоги, обле­пленные торфом: видимо, он побродил немало за эти три часа... Он обвел глазами собравшихся. Лица у лю­дей были обветренными и землистыми; распухшие, покрасневшие веки закрывались. По-моему, большинст­во, как и я, щипали себя, чтобы не заснуть.

Хохлов поднялся тяжело, хмуро; уперся большими кулаками в столешницу. Объявил хрипло:

— Слово о создавшемся положении имеет секре­тарь обкома по оборонной промышленности товарищ Вересов.

Вересов снова оглядел людей, заговорил:

— Мне вас агитировать нечего. Объяснять обстанов­ку не буду. Всем известно, что наши войска вышли на северные норвежские рубежи, ворвались в Польшу, Вен­грию, Чехословакию, кончают разгром дивизий в Либавско-Виндавском котле. Нужны новые и новые танки. А чтобы работал танковый завод, нужен торф. Вы оста­новили работу станции. Завод отключен по вашей вине. Люди работают, не жалея ни сил, ни времени, они готовы сделать все,— как же вы, руководители, допусти­ли прорыв? Что это — равнодушие? Помните: равноду­шие сейчас равносильно предательству. Завод простоял четыре смены. Мы не дали танковым дивизиям генерала Рыбалко пять танков. Все это можно объяснить лишь вашей беспечностью и неоперативным руководством. Положение должно быть выправлено сегодня же. Гово­рите, как будем его выправлять.

Хохлов подождал, не добавит ли Вересов еще чего-нибудь. Потом приказал сидящему около него Сопову:

— Давай, объясняй.

Тот встал. Еще более, чем у Хохлова, охрипшим го­лосом начал говорить. Чем больше он говорил, тем ча­ще смежались его веки. Он стоя засыпал.

— Коротаев, докладывай ты.

Коротаев говорил, засыпая...

Встал профсоюзник. Он говорил бойко, слова словно отскакивали от его зубов. Он описал положение на фронтах и призвал приложить все силы, не жалеть себя и так далее, и тому подобное.

Вересов хмурился.

Хохлов покосился на него. Перевел глаза на высту­павшего, показывая взглядом, чтоб кончал.

— Шавров!

— А?— вздрогнул Шавров.

— Чего тебе надо, чтобы уложить два тупика?

Шавров, которому со всеми его людьми едва удава­лось уложить полтупика, непонимающе помигал гла­зами со сна и спросил удивленно:

— Почему два? Сто. Сто — больше.

Хохлов бросил тяжелый кулак на стол:

— Ты что, издеваешься?!

Шавров потер щеки. Испуганно извинился:

— Извините, Пров Степанович. Я что-то не то ска­зал... Это я со сна. Не спал давно.

— А другие, по-твоему, спали? Видал саботажников, старший лейтенант?— Хохлов грузно повернулся к на­чальнику райМГБ.— Смотри, Шавров, отвечать будешь!

— Ну и буду,— огрызнулся зло Шавров.

Кулак опять упал на столешницу.

От грохота и крика вздрогнул сидевший рядом со мной мастер Ляпунов. Пожевал губами. Но глаз не от­крыл.

— Ляпунов!— крикнул на него Хохлов.

— Да?— снова вздрогнул тот, открывая слипаю­щиеся глаза.— Я Ляпунов.— Он вскочил на ноги.

— Ты что — спать сюда пришел?

Ляпунов виновато улыбнулся.

— Я мало спал...

— Кто сейчас спит?! Торф — тот же фронт! Докла­дывай!

Ляпунов вяло развел руками.

— Нет людей. Чего же докладывать?

— Расскажи о погрузке. Людей у тебя больше, чем у других.

Глаза Ляпунова закрывались. Он покачнулся.

— Да, у меня тридцать восемь человек...— сказал он сквозь сон; дальше голос его перешел на шепот. И совсем затих.

— Садись.

Вересов хмурился. Но — молчал.