Костер
Шрифт:
Вопрос был изрядно загадочный. Но одно было в нем несомненно — это то, что коромысло оттягивало плечи и что Извеков не придавал этому особого значения, поглощенный заботами большой стратегии. «Очевидно, — сказал он себе общепринятым словом, — я таки оторвался от действительности: противоречия-то развития не так уж бойко у нас изживаются».
Это был момент, когда он ясно увидел свое дело, ожидающее его на новой работе, когда новая работа перестала казаться ему бедной по сравнению с той, что он выполнял прежде. И хотя он подумал насчет фотографии с одним автобусом несколько иронически (встреченные им в жизни фоторепортеры всегда выискивали для своих камер некий предмет прогрессивных достижений, чтобы щелкнуть его на переднем плане),
Нельзя, конечно, сказать, чтобы Извеков сделал для себя какое-нибудь открытие, — он и до этого момента хорошо понимал, в чем состоят обязанности заместителя председателя исполкома городского Совета по коммунальному хозяйству. Но до сих пор он больше думал о том, что с этим внезапным назначением он попадал, так сказать в штрафные, что его возвратили более или менее в исходное положение, потому что ровно восемнадцать лет назад он тоже работал в городском исполкоме. Поэтому момент был важен, так как мысль о наказании уступала место совсем иной: с чего же все-таки придется начинать, чтобы обуза старого быта живее уменьшалась, а новый — помогал бы не столько фоторепортажу, сколько революции.
Появление Извекова в Туле было неожиданностью не для него одного. Лично его здесь мало кто знал, а те, кто знал, считали его кадровым работником промышленности и недоумевали — зачем и почему прислан он заниматься коммунальным хозяйством незнакомого ему города. Пусть бы на Оружейный завод или на металлургический Косой горы — никто бы не повел глазом. А то с большой дороги — куда-то вбок, да еще и под откос: каждый ведь, кто об Извекове слыхал, узнай только, что его прочат в начальники какого-нибудь отменного главка либо даже повыше, счел бы это естественным. Но никогда никто и тем более в исполкоме не мог бы допустить, что Извеков пойдет в городское хозяйство по своей охоте.
На этот счет немало было гаданий, и особенно старались гадать сотрудники городского хозяйства, где, столь же давно, сколь безрезультатно, ожидали перемены начальства.
Возглавлял коммунальное дело города бывший заместитель председателя исполкома Михаил Антипович Придорогин, человек внушительной, но не совсем толковой энергии, и притом с фантазией. В постановлении о нем, подшитом к делам исполкома, значилось, что он освобождается как не справившийся с работой и временно, до назначения нового заместителя, будет исполнять свои прежние обязанности. Как на мотив освобождения указывалось, что Придорогин допустил засорение кадров сотрудников чуждыми элементами, среди которых действительно некоторые проявили вполне легкомысленное отношение к государственной собственности.
Михаил Антипович, в жизни своей не встречавший Извекова, больше всех, однако, о нем разузнавал, мимоходом внушая, где мог, впечатление, что от приезда его в Тулу вряд ли можно ждать чего-нибудь доброго. Едва ли не ему принадлежало словцо, пущенное на ветер, но подхваченное: «Случай Извекова». Он был из мудрецов, которые предпочитают во всех житейских обстоятельствах подозревать нечто худое, делая вид, что не усомнятся и в наихудшем. Его этим никто особенно не попрекал, так как похулить ближнего считалось плохой осторожностью. Скажешь о человеке плохо — ничего не произойдет, а похвалишь — тут тебе и крышка: поддерживал, солидаризовался — изволь нести ответ и за себя и за того, кого похвалил. Осмотрительность Придорогина широко стала известна, и он не заметил, как сделался ее жертвой. Его облепили мастаки играть на слабых струнках, и он, точно конь, вострил уши на шорохи, которыми его подпугивали. Он только и слышал: «Время-то какое, Михаил Антипович, время-то!» Он уже и шага не ступал, чтобы не сказать себе самому: «Поглядывать надо, товарищ Придорогин, поглядывать! Не успеешь зевнуть, как
После того как к протоколам исполкома подшили роковую для Михаила Антиповича резолюцию, он пережил такой шок, что даже разговаривать начал на каком-то геометрически округленном языке, так что и щекотливая тема, обработанная этим способом, и преимущественно с помощью молчания и мычания, не давала собеседнику подцепить какие-нибудь определенные выводы. Конечно, с друзьями он говорил более откровенно, чем с малознакомыми, да и то, во-первых, лишь в том случае, если разговор происходил с глазу на глаз, а во-вторых, и с друзьями, в силу привычки и осторожности, пользовался отчасти мимикой и языком округленности.
Подобным дружеским излиянием была беседа Придорогина с его старым приятелем, городским архитектором Филиппом Филипповичем Бокатовым — родственником его по жене.
Оба они ехали в служебную командировку, в Москву, и, на их счастье, удалось получить отдельное купе в южном поезде. Закрыв дверь и усевшись визави у навесного столика под окном, приятели вздохнули с облегчением, достали папиросы, обменялись сентенциями насчет вреда курения, помолчали. Хотя день был яркий, Придорогин повернул выключатель настольной лампы под оранжевым колпачком искусственного шелка. Тока не было. Придорогин медленно оглядел стену, обнаружил над окном черную тарелку радио, встал, нащупал регулятор, покрутил его в обе стороны. Звука не последовало.
— Пора бы тебе, Михаил, жирку сбавить, — сказал Бокатов.
Охлопывая себя по оттопыренному животу, подобранному широким желтым ремнем, Придорогин опустился на диван, опять вздохнул, ответил:
— Жизнь, братец мой, — борьба с излишками веса. Теперь будет время физкультурой заняться.
Снова помолчали.
— Сдаешь? — спросил Бокатов.
— Приготавливаюсь.
— Что-то затянулось.
— Извеков не хочет принимать, пока семью не перевезет. А тут два пункта. Первое — квартира не готова. Второе — его жене театр отпуска не дает, привык с удобствами.
— Где ему квартиру отводишь?
— Да он сам придумал: кварталом ниже кладбища, на Жуковской. Я ему предлагал в новостройке, — так нет, уперся: там, говорит, у вас ничего, кроме щебня да известки. А он, видишь ли, желает, чтобы с деревцами.
— Будет хозяином — пускай себе озеленяет, где хочет.
— Я тоже думаю — пусть озеленяет. Пусть и квартиру устраивает, какая понравится. Хоть на Жуковской, хоть… на самом кладбище.
Они улыбнулись друг другу.
— Да, правда, — с досадой сказал Придорогин. — С Жуковской, чтобы он въехал, надо десятерых жильцов переселять. А куда? Извеков говорит — вот, мол, ты и предоставь им жилплощадь в новостройке, где мне предлагаешь. Так ведь они — не очередники на площадь, жильцы-то, отвечаю ему. Вот, говорит, ты своих очередников размести в новостройке, а на ихнюю площадь пересели жильцов с Жуковской. Ишь, говорю, какой ты ученый. Этак ты все новостройки очередникам разбазаришь. А он мне — разбазаривать, говорит, не следует, а распределить между очередниками — твоя обязанность. А как же, спрашиваю, быть со вновь прибывающими ответственными товарищами, которых к нам назначают на работу, вроде, например, как ты, а? Куда их прикажешь? Может, в очередники зачислять или как?
Бокатов засмеялся.
— Это ты подколол!
— А как же? Приезжают на готовенькое! И жильцов им высели, и ремонт произведи, и чтобы с деревцами.
— Да что ты с ним нянчишься? Поживет в гостинице.
— Говорил!.. Он мне — я в гостинице, говорит, не намерен каждое утро терять полтора часа в хвосте к умывальникам. И умывальники, говорит, у тебя такие, что тошно руки сполоснуть. И все, знаешь ли, — «у тебя», да «у вас», да «твое», словно сам не бог весть из какой Филадельфии заявился.