Костры ночных Карпат
Шрифт:
ВСЕ ПРОИСХОДИТ В ТИШИНЕ
Злой ветер катил через площадь жёлтые листья, клочки сена, обрывки бумаги. Громыхали по брусчатке крестьянские возы, возвращаясь с базара. Со стороны станции донёсся короткий гудок: прибыл пригородный поезд из Солотвины. Двое отслуживших солдат, но все ещё в форме чехословацкой армии, маячили у железной решётки — велосипедной стоянки неподалёку от скобяной лавки. Когда показались гонведы [2] , смуглый выплюнул окурок, весь подобрался. Товарищ — маленький,
2
Хортистские солдаты (венг.).
— Не торопись, Иван… Зашёлся сухим кашлем — недоговорил.
Иван тяжёлым взглядом проводил гонведов, губы его что-то беззвучно шептали. Затем он решительно схватил товарища за пояс:
— Слушай, Юрко! То я тебя слушал, теперь слушай ты.
Хватит тебе по улицам розгуливать: или жандармы опознают, или чахотка свалит. Отведу я тебя к свояку — отлежишься малость, а там переправим… Ну, а насчёт дела ты не беспокойся, не думай, что не справлюсь. У меня злости — за троих уже накипело.
— Злиться — это невелико дело, — сказал, отдышавшись, Юрко. — Нужно, чтобы холодная ненависть тобой руководила, а это труднее. Будешь горячиться — сгоришь, как солома: ни жару, ни света от тебя не будет. А ты медленно гори, медленно да жарко…
Иван Канюк и Юрий Гичка подружились полтора года назад, в 38-м, в казармах артиллерийского полка чехословацкой армии, расквартированного в Ужгороде. Гичка отбывал службу на полковой кухне. Однажды четарж [3] , выведенный из равновесия дерзким ответом Канюка, схватил молодого солдата за ворот, сунул под нос кулак. Вдруг между ними вырос худенький кашевар. Бледный, как полотно, он приказал сержанту:
3
Сержант (чеш.).
— Сейчас же оставьте вояка! Не-мёд-ленно! Или я пойду с рапортом…
Четарж от неожиданности раскрыл рот и застыл. Солдаты, сгрудившись, молча наблюдали за этой немой сценой. Вдруг кто-то не выдержал:
— Карп… Глядите, словно карп на сковородке!
Оглушительный хохот сотряс столовую. Солдаты обступили кашевара, похлопывали по узким плечам, а Гичка спокойно поглядывал вокруг себя, словно каждый день ему приходилось осаживать грубиянов-унтеров.
— Ты что? — удивлённо заговорил Канюк, разглядывая Гичку.
— Он же тебя мог одним ногтем…
— Мог, да не смог, — ответил ему Гичка и начал насвистывать какой-то мотив. Потом сказал, глядя Канюку в глаза:
— А ты, вижу, человек что надо. Мне по душе парни, которые не спускают хамства.
— Я бы ему врезал, — расхрабрился Канюк.
— Ну, кулаком на кулак — это для драки за городом годится. Слово разит сильнее да и наповал, если за ним — правда.
— Тогда научи.
— А ты не боишься?
— Чего же бояться? Тебе ведь не страшно?
— Я — коммунист. Мне долг повелевает…
— Интересно ты, друг, рассуждаешь. Вроде бы
— Не петушись, Иванко. Дай руку…
Целый день Канюк ходил с горящими глазами, на стрельбпще целился так тщательно, что офицер, руководивший стрельбами, не мог надивиться — не понимал только, почему новобранец про себя что-то шепчет.
— Молишься ты, что ли? — спросил недоверчиво.
— А это у меня к каждому выстрелу своя присказка есть, — ответил Канюк.
Вечером он открылся побратиму:
— Знаешь, я как? Стреляю да приговариваю: это — по предателю, который республику ставит на колени перед гитлеровцами, это — по четаржу-гаду, это по десятнику…
— Погоди, Иванко, — успокоил Гичка, — главный бой с фашизмом ещё впереди. И наше Закарпатье, и всю Чехословакию пе сегодня-завтра разорвут на части. Все впереди, земляк, и врагов узнаешь пострашнее грубияна-четаржа — он рядом с ними покажется ангелом с беленькими крылышками…
Канюк тогда ещё не знал, что Юрий Гичка — родом из посёлка Буштины, расположенного между Тячевом и Хустом, — был членом КПЧ и многое понимал иначе: оценивать события ему помогал опыт партийной работы. Этот же опыт подсказал: с молодым вояком стоит поработать.
Как-то Гичка подошёл к Ивану ещё с одним солдатом:
— Познакомься — это Микола Рущак, наш, буштинский, парень. В пятой роте служит.
— Дослуживаю, — пробасил солдат и, глядя в широкое лицо Канюка, протянул руку:
— Про тебя я знаю — Юрко рассказал.
Из-под крутого лба на Канюка смотрели спокойные серые глаза. Иван залюбовался земляком: брови вразлёт, прямой, тонкий нос, полные губы — красив парень. К лицу ему была и униформа… Рущак всё же не стоял спокойно, но нетерпеливо притаптывал траву каблуком, слушая, как Гичка говорил:
Блок сигарет дневальному сплавил — зато достал жетоны на всех троих — вот. Сегодня, как стемнеет, пойдём на «вечерницы». Тем более — не будет поручика [4] : отгружает на станции вещи.
— Собираются, значит, по-тихому город отдавать! — в голосе Ивана сквозила досада.
— А их и не спросят, — ответил Гичка, — все Гитлер с паном регентом уже расписали и теперь играют по сценарию. Вечером послушаете умных людей — узнаете.
Когда уходили в сумерках из казармы, дневальный заговорщицки подмигнул и осклабился:
4
Лейтенанта (чеш.).
— К цыганкам на Радванку?
Канюк недоуменно взглянул, было, на Гичку, но тот хохотнул:
— Как же, как же… Придётся по вкусу — адресок принесу… Жди!
Вышли на Подзамковую, прошли неторопливо вдоль высоких замшелых стен крепости, у деревянного забора стадиона «СК Русь» и свернули к берегу Ужа. Там остановились у шумного порога: yи дать ни взять — соскучились солдаты по зазнобам…
Гичка вдруг исчез. Он вернулся минут через десять и спокойно позвал за собой. Задворками зашли в небольшой кирпичный домишко, недалеко от переправы…