Костры партизанские. Книга 2

Селянкин Олег Константинович

Триста восемьдесят тысяч вражеских солдат! Это же куда больше, чем армия! И все эти многие тысячи вражеских солдат нужны лишь для того, чтобы противостоять партизанам! Чтобы не дать им возможности и вовсе овладеть этим краем!

Интересно, а сколько же здесь сейчас партизан, если против них фашисты такие силы бросают?

Очень часто Василий Иванович мысленно задавал себе этот вопрос. И не находил на него ответа. Но он точно знал, что партизан здесь очень много, что они повсюду и с каждым днем становятся все активнее.

Чем

активнее становились партизаны, тем более тревожился он, начальник местной полиции: наскочат на Степанково такие товарищи, которые о его истинном лице понятия не имеют, считай, что оборвалась твоя жизненная тропочка. А от пули или веревки — разве не все равно? Самое же горькое — свои как предателя жизни лишат, за какие-то считанные дни до победы…

Стыдился этих мыслей, гнал их от себя прочь, но они снова и снова лезли в голову. Особенно длинными зимними ночами, когда злой ветер подвывал в печной трубе, швырял в окна пригоршни колючего снега.

Хотя это и мало помогало, Василий Иванович успокаивал себя тем, что авось налет на Степанково совершат партизаны именно той бригады, с командованием которой он все эти месяцы поддерживал непрерывную связь.

Зато на душе у Мыколы было спокойно. Теперь он и сам удивлялся тому, что еще недавно боялся почти всего, старался быть в стороне от шумящих, чем-то недовольных людей; теперь он, почувствовав в себе силу, частенько и добросовестно чистил свой автомат. Не от нечего делать, а по необходимости.

Единственное, за что его иногда поругивал Юрка, — вовсе неожиданно для всех у Мыколы обнаружилась чрезмерная лихость, этакое пренебрежение к врагу вообще и к полицаям в особенности.

Может быть, Юрка все же дошел бы и до серьезной беседы с Мыколой, но тот однажды сказал:

— Понимаешь, Юрок, мне для будущей жизни утвердиться во как надобно. — И он провел ребром ладони по горлу. — Вот и проверяюсь… А что касается тех, от которых мертвечиной воняет… Они сейчас до смерти перепуганы. Они сейчас уже не столько нас выслеживают, сколько хоть малюсенькую зацепочку ищут, чтобы ухватиться за нее двумя руками и всеми зубами, когда наша власть сюда полностью возвернется. Неужто уже забыл про Птаху? Про то, что он молол?

Нет, Юрка не забыл про Птаху, отлично помнил все, что он без какого-либо понукания выложил. И про то не забывал, что Птаха был нарочно посажен фашистами в эту богатую деревню, чтобы лаской и гостеприимством партизан к себе приманивать.

Единственное, во что Юрка не верил, — в то, что будто бы со страха, с перепугу Птаха вместо огорода полицая на соседский указал. Но особого значения этой лжи не придавал, посчитал мелочью.

И еще Птаха сразу же заявил, что ничего не пожалеет, чтобы доверие Советской власти снова заслужить.

Все это помнил Юрка, в глубине души и сам считал, что только таким сейчас и должен быть ход мыслей у каждой сволочи, потому и ограничивался полудружескими замечаниями Мыколе, лишь предупреждал, чтобы не

особенно доверял Птахе.

И Мыкола по-прежнему ходил на задания. Возвращался всегда в положенное время и с такими сведениями, что кое-кто только поражался его удачливости, везучести.

Пять раз за эту зиму Мыкола ходил в дальнюю разведку. Бывало, только вернется, еще отоспаться как следует не успеет, а из штаба бригады уже справляются, как там Мыкола, здоров ли?

Получив новое задание, Мыкола обычно не философствовал, не пытался докопаться до того, кому да зачем это понадобилось, он просто поспешно собирался в дальнюю дорогу и уходил из партизанского лагеря обязательно перед рассветом, положив руки на вороненый автомат. Неизменно с автоматом уходил. А потом прятал его в свой личный тайник и дальше по деревням брел уже под видом затурканного жизнью и глуповатого мужичонки. Лишь потом, когда задание оказывалось выполненным, он неизменно подворачивал к своему тайнику и, вновь положив руки на автомат, разрешал себе некоторое отклонение от прямого пути в партизанский лагерь, будто бы специально и не искал, но все равно находил какого-нибудь фашиста или ярого прислужника нового порядка.

Вот и сегодня, еще раз счастливо испытав свою судьбу, в долгом странствии по деревням, над которыми властвовали фашисты, Мыкола вернулся к тайнику, достал автомат и, немного подумав, решительно зашагал к Птахе, чтобы, как он уверял себя, хоть чуть-чуть вздремнуть и дать отдых ногам, гудевшим от усталости; на самом же деле — слова Юрки зародили некоторые сомнения, вот и захотелось еще раз встретиться с Птахой, поговорить с ним, попытаться поглубже проникнуть в его душу, чтобы добраться до того потаенного, что пряталось за ласковыми, вроде бы сердечными словами.

Как и намеревался, еще засветло спокойно вошел в знакомую улицу деревни и, не таясь, направился к дому старосты, обил валенки о ступеньку крыльца.

Птаха — уже который раз! — встретил его радушно, шумнул на жену, недавно вернувшуюся от дочки, и скоро на столе появились и еда, правда, не бог весть какая, и бутылка самогона. Обычно Мыкола не отказывался от предлагаемой ему чарки, но сегодня, оказавшись в тепле и среди радушных людей, он вдруг почувствовал, что сейчас хочется только спать, спать долго и без сновидений, и поэтому, наскоро сжевав здоровый ломоть хлеба с салом, от выпивки наотрез отказался, встал из-за стола.

— Перед зорькой растуркай меня, — вот и все, что в этот раз сказал он Птахе.

Тот поспешно заверил, что будет исполнено, дескать, не сомневайся, и торопливо влез в кожух, нахлобучил на голову какой-то рваный-прерваный малахай. Словно в дальнюю дорогу собрался, хотя Мыкола всегда прятался на сеновале, тут же, во дворе. Заметил это Мыкола, но ни словом, ни взглядом не выдал своего удивления.

На дворе, когда до лестницы, которая вела на сеновал, оставалось лишь несколько шагов, Птаха вдруг сказал: