Костры Сентегира
Шрифт:
Это Кардинена проделала сама — каким-то хитрым манером подвесив кожу внутри на крючок с помощью осинового шеста и тем же шестом подвинув вьюшку слегка в сторону.
Потом оба поели каши, вымылись поочередно в огромной буковой лохани, которую стащили с чердака, заодно полюбовавшись на трубу и башенку изнутри, и голыми закутались в чистую ветошь, что Карди извлекла из сундука.
— Вальтрап победителя на скачках, — с гордостью пояснила она. — Бывший бархатный. Видишь остатки вышивки? «Кинчем Летучий Ветер».
—
— Реплика, — снова сказала Кардинена. — Ну, вообще-то да. Хотя вернее говорить — реинкарнация. Двуногая.
Непонятно…
Когда волосы и тела высохли, она закрутила свою косу вокруг головы, оделась и велела Сорди облачиться (так и сказала — облачиться) в новое, вынутое из того же сундука, что и попона. И еще в сапоги с тонкой крепкой подошвой вместо башмаков.
— Хватит тебе пинки мирозданию отвешивать, — проворчала она. — Буду из тебя по всей форме ученика творить. Доставай главный предмет — не всё же мне, старшей, руки марать.
Как он справился в темноте и саже и не запачкался, сам не понял. Однако вот оно в его руках — скользит, точно живое, ало-золотой узор выделился еще ярче на потемневшем фоне: как жиром натёрли.
Кардинена достала из груды вещей саблю, поделила кожу пополам. Глухой конец спрятала, трубку повесила на зеркало сверху, как шарф.
— Садись вот перед ним, буду тебя чесать и плести.
Когда свет ударяет в лицо и когда это даже не свет, а марево, процеженное через древесную чащу, твои черты неизбежно кажутся тебе тоньше и более изысканными. И всё же Сорди не ожидал того, что увидит.
Гладкие щёки, огромные глаза с расширенным, как от белладонны, зрачком. Чётко вырисованные надбровные дуги и скулы. Рот — как лук или прихотливо изогнутая раковина.
Чужой облик. Свой… и всё-таки чужой. Красиво до обморока.
А сзади нежные и крепкие пальцы снимали заколку, с которой он почему-то не посмел расстаться даже во время мытья, распускали пряди по спине (как же они отросли, будто месяц в дороге) и расчёсывали поочередно костяным и железным гребнями. От каждого рывка пальцы Сорди вжимались в подлокотник, голова невольно откидывалась на спинку, но тотчас выпрямлялась: глаза близнеца притягивали.
И глаза Карди. Потому что и она стала иная — Сорди видел ее лицо над своим, когда поднимал голову. Более молодое, как у него самого? Нет, скорее — более властное. Шрам выделился резче, ноздри прямого носа чуть округлились, плечи раздвинулись, взгляд — двуединая бездна, в которой мерцают, переливаются алые сполохи…
«Сбиваюсь на недоброй памяти выспренность», — подумал он.
Потом Кардинена разделила волосы надвое и стала скручивать и переплетать их, как веревку, добавляя узкие ремешки из замши. Кольцо с шипами снова оказалось вверху, другое замкнулось на конце. Потянула за концы ремешков, продела тугую косу в змеиный футляр и закрепила наверху.
—
Интонация была новая. Он повиновался.
— Слова мои помнишь? Что должен делать ученик и чего не должен?
— Помню. «Ученик соблюдает три основных правила: не надевает «смертного железа», не задаёт вопросов, пока мастер не спросит, исполняет приказ старшего без возражений».
— Три «не», — она кивнула. — Как я помню, там было и нечто положительное.
— Мастер говорит только раз и только после первого нарушения.
— Так вот. Ты зачем дымовую заглушку отодвинул?
— Тепло снаружи, да еще угару побоялся. Мы в поселении всегда так делали.
— Там это было верно. Здесь и сейчас — нет. В ветер вьюшку отворить — лихо в гости пригласить. Не было у ваших такой поговорки?
Почему ты не сказала о таком, хотел спросить он и осекся. Запретно.
— Ты захотел подвесить змея на древе. Ты взял его себе, — продолжала она. — Я дала согласие, потому что не дело мастера — предостерегать ученика на пути взросления. Смотри не мне в глаза, а в окно!
Те красные блики, что он видел в глазах и зеркале…
Они мелькали среди дальних деревьев. Пока робко…
— Вот, — Кардинена показала подбородком. — То ли искры вдаль отнесло, то ли сам Огняник в гости к родичу припожаловал. Так что одевайся, бери обе сумы, лишнюю одежду — и уходим отсюда. Да поживей — ветер дул от нас, а теперь как бы не обернуться намерен.
Сама она была уже рядом с дверью. По пути вытащила из ларя плотно увязанный тюк с веревочными лямками — наверняка собрала заранее, — перекинула через плечо.
— Ученик желает спросить, — задыхаясь, проговорил он, когда оба сошли с крыльца.
— Ну?
— Почему мы не захотели отстоять дом?
— Романтическая гниль. Сплошной древоточец. Призрак дома, но не он сам. А кроме того… Поворотись через правое плечо и гляди вверх!
Он повиновался. Над башенкой стоял двойной вертикальный столб дыма и пепла, в котором вились, переплетались узкие оранжевые ленты молний.
— Припожаловал, гость дорогой. А потом говорят — сажа в трубе загорелась. Дело, говорят, обычное.
Снова они почти бежали по краю поляны.
— Лес погибнет.
— Верно. Он сам об этом просил. Единственный способ омолодиться: люди только для своих нужд делают росчисти. И лес берут спелый, а не сухостой и бурелом, как надо бы. Разве не их дело — холить и лелеять?
— Всё живое погибнет.
— Э, нет. Гады и всякая мелкота тиной и ряской затянутся, в грязь закопаются, в болотных бочагах пересидят или под корни забьются. Сами корни ведь останутся целы. А прочий лесной народ, набольшие звери к реке побегут… Как мы.