Костры Сентегира

Мудрая Татьяна

Вот и стал перед ней выхваляться, а она передо мной самим. Учились наперегонки: и теории, и практике, и на стрельбище, и в манеже, и в фехтовальном зале. Даже в бальных танцах состязались: вроде как спорт такой был, для общей координации. Но только в них эта ина Танеида мне и уступала самую чуточку: некому было верный ритм задать.

Вот о том я и ляпнул однажды. Вдвоём в увольнительной оказались. Вернее, я такое подстроил.

Она посмотрела этак исподлобья и отвечает:

— У меня и помимо тебя менторы были, есть и будут. Смотри, как

бы насчёт себя самого не просчитаться.

А и ведь чуял не своё, чуял!

Привёл на съемную квартиру, усадил на кровать, стал ремешки да пуговицы распускать да расстёгивать. Не такое уж великое дело, в бане по разные стороны тощей занавески мылись, спинку тёрли там или засупониваться помогали. Как мужик мужику, в общем.

Бросил китель на пол, стянул рубаху — и боже ж мой! Над левым соском прямо как кулаком вдарили — так рёбра прогнулись. А рядом с лопаткой ведь крошечная метина была — вырезали ту пулю, однако.

— Понял? — говорит. — Тогда я пошла.

И настало мне полное просветление, как говорят наши желтошапочники. Буддисты, в общем.

Я ведь ее как парня и хотел. Не так чтобы сильно — остальное гонор мой дорисовал. Впервые не по тому следу пустился. В ноги пасть или подмять под себя — к этим крайностям общения ведь не тянуло, как то бывает с бабами. Не рабой, не богиней — другом пожелал иметь. Ровней.

И еще понял я: ещё одно не такое движение души — и всё. На веки вечные. Ни прощения нельзя просить, ни продолжать начатое.

— Побратимство, — говорю как в обмороке или по чужому наитию. — Прямо здесь. Иначе и жизнь меня минует, и смерть не настанет.

А это уже ритуальные слова из меня самоходом попёрли.

— Здесь? — смеётся Та-Эль, и как-то очень по-доброму. — Погоди хоть, пока свидетелей отыщем. Не свадьба, чай — тихомолком окручиваться.

Ну, уж за этим дело не стало: много моих дружков по городу Эдину в те поры девчонок выгуливало. Сеф Армор, Стейн был такой… Позже они как раз к нашим конникам прибились, когда громкая слава пошла.

Творят обряд по правилам так: в чашку с красным вином цедят кровь обоих, волосы туго сплетают на висках в обоюдную косицу — впору лбами стукнуться. Срезают двуцветную прядь и жгут на жаровне, а остатний пепел туда же в чашу сыплют. Иногда косицу оставляют и через нее пьют оба, но это считается не так строго.

А слова говорим такие:

«Вяжу себя клятвой и окружаю словом. Не будет мне ни жены, ни друга дороже Та-Эль Кардинены, не будет для меня мужа или друга больше Нойи Ланки. Едина кровь, едино сердце, единый помысел во веки веков!»

Нойи вздохнул, выбил трубку о каблук, просыпав золу на паркет:

— Вот ты, наверно, подумал, что слова — они и есть слова. Пыль на ветру.

— Хавэл. Суета сует — так переводят это место, — кивнул Сорди.

— Это, может быть, у евреев прах и суета, а в Динане напротив. Из пыли и влаги весь дышащий мир возник, из многоглаголания — его единство. Оттого и словесная клятва самой сильной считается. Не обогнёшь. А ведь не

одни забавы — жениться тоже настаёт охота. И Карди ведь не век вдовой ходить. На воде ожглась — в самый огонь потянуло.

— К Волку?

— Вельми догадлив, ага… Не ко времени. Давай-ка работай дальше, прибирайся, а то вечер недалечко.

Когда уже хорошо измотанного Сорди накормили остатками дневной трапезы, напоили горячим молоком с доброй ложкой травяного бальзама и, чисто вымытого, упихнули в отдельную каморку с напутствием — не казать оттуда носа, было уже далеко за полночь.

Спал он, несмотря на дурманное средство, некрепко: шушуканье и смех, тонкий звон стекла и серебра, парчовый шелест за стеной начались почти сразу, как он сомкнул глаза, он отходил от них ненадолго в путаные, как серпантин, видения, но это раз от разу снова его накрывало. И хотя с ним давно не случалось того, что авторы прежних времен деликатно именовали «ночной тревогой, происходящей по причине холода», ближе к утру он почувствовал, что если вскорости не отыщет в ближних окрестностях вазу особого назначения, то вообще лопнет.

Вазы, однако, не было и не предвиделось. Использовать в целях облегчения другие принадлежности изысканного интерьера казалось пошлым. Приходилось идти на риск.

Когда Сорди слабыми со сна ногами вышел из комнаты и проплёлся по коридору мимо большого зала, нечто притянуло его глаза к широкому дверному проёму.

…Пышные шевелящиеся складки дорогих тканей, посреди них — сплетение полунагих тел, воздетые руки и колени, разруха в модной лавке и ожившие японские гравюры — всё это сплошным комом бросилось ему в лицо. А поверх смутилища и плодотворного хаоса царил Нойи — фермент здешнего брожения, главная ложка, что помешивает варящуюся в котле похлёбку.

Это было совсем другое, что подняло с места, вдруг догадался Сорди. То самое, что в первую брачную ночь сбивает с толку девственниц. И чего доныне никогда не случалось со мной самим.

— Что стал? — его хозяин поднялся с колен и двинулся к нему, как и был голый. — Сказано ведь было — сиди у себя и не рыпайся.

Однако он уже стоял. Они оба…

— Того же захотел, неуч? А то погоди, я сейчас и не такое смогу, — негромко процедил Нойи.

Сильные руки обхватили Сорди по плечам, повернули, нечто горячее клином вошло между бёдер, порвалось, прорвалось внутри него самого с беззвучным криком… и тотчас же его с силой оттолкнули назад в коридор.

— Уходи, малец, покуда цел.

И, в довершение унижения, за его спиной с самого верха проёма шумно пал тяжёлый занавес.

Кажется, потом он спал, и крепко. Утром голова и всё тело звенели чистым хрусталём, а в туалетной комнате, где Сорди сразу же стал под холодный душ, с них смылись и остатки постыдных воспоминаний.

Явился Нойи, слегка помятый, но весёлый, в одном полотенце вокруг чресел.

— Привет новокрещену. Да не конфузься: бывает, погорячишься в запале. Плюнуто, растёрто и позабыто. Идёт?