Костяные часы
Шрифт:
2 июля
Месячные запаздывают всего на несколько дней, так что вряд ли я беременна, но откуда же тогда живот и эта третья сиська, вся в голубых прожилках, что торчит чуть ниже двух нормальных, которым Винни дал прозвища Долли и Партон? Ма в бешенстве, не верит, что я не знаю, кто отец этого ребенка: «Тебя же кто-то обрюхатил, а ты у нас, ясное дело, не Дева Мария». Но я и вправду не знаю. Конечно, главный подозреваемый – Винни; но мало ли, вдруг у нас с Эдом Брубеком что-то было в церкви? Или с Гэри на ферме «Черный вяз»? Или даже с этим цыганом, Аланом Уоллом? Раз с памятью однажды проделали какие-то дурацкие фокусы, я теперь ни в чем не уверена. Старая корова из «Смоуки Джо» зыркает на меня поверх «Файненшл таймс»: «А ты младенца спроси! Он-то должен знать».
И все вокруг скандируют: «Спроси младенца! Спроси младенца!», а я пытаюсь сказать, что не могу, он же еще не родился, но рот будто наглухо зашит, а живот все
«Ну, спрашивай!» – шипит ма.
И я спрашиваю: «Кто твой отец?»
Мы ждем. Он поворачивает голову ко мне и начинает говорить невнятным, бессвязным голосом из каких-то жарких стран: «Когда Сибелиуса раскрошат на кусочки, в три часа в день звезды Риги ты поймешь, что я рядом…»
…и сон обрывается. Невероятное облегчение, спальный мешок, густая, как суп, темнота, и никакой беременности, и голос с валлийским акцентом шепчет: «Все хорошо, Холли, это просто сон».
Фанерная перегородка в сарае, на ферме. Девушка – как ее зовут? Ах да, Гвин. Я шепчу:
– Прости, что разбудила.
– Ничего, я сплю чутко. Ты стонала. Страшный сон?
– Ага… нет, просто дурацкий. А который час?
Ее наручные часы светятся мутным золотом.
– Без двадцати пяти пять.
Ночь на исходе. Стоит ли пытаться снова уснуть?
Все вокруг храпят, как в зоопарке, на разные лады.
Сердце щемит от тоски по моей спальне, но я не поддаюсь. Помни о пощечине!
– Знаешь, Холли, – шепот Гвин шелестит черным покровом тьмы, – тут все гораздо труднее, чем ты думаешь.
С чего бы вдруг она именно сейчас произносит эти странные слова?
– Если у них получается, – говорю я, имея в виду студентов, – то и у меня тоже!
– Я не про клубнику. А про то, что ты сбежала из дома.
Отпирайся, быстро!
– А почему ты решила, что я сбежала из дома?
Гвин не обращает внимания на мои слова, как вратарь на мяч в миле от ворот.
– Мой тебе совет – возвращайся. Конечно, если точно знаешь, что, если вернуться, хуже тебе не будет. – Она вздыхает. – Вот кончится лето, кончатся деньги, а мистер Ричард Гир так и не примчится к тебе на своем «харлей-дэвидсоне» и не предложит: «Запрыгивай, детка!», и ты будешь ошиваться у мусорных баков на задах «Макдональдса», и, что бы там Гэбриел Харти ни говорил, будешь вспоминать сарай на ферме «Черный вяз», как пятизвездочный отель. Понимаешь, у тебя сейчас есть список: «То, чего я никогда в жизни не сделаю, чтобы выжить». Список не изменится, а вот его название станет совсем другим: «Все, что я сделала, чтобы выжить».
– Я ниоткуда не сбегала, – как можно спокойнее говорю я.
– Тогда почему назвалась чужим именем?
– Меня действительно зовут Холли Ротманс.
– А меня Гвин Аквафреш. Хочешь зубной пасты?
– Аквафреш – не фамилия. А Ротманс – фамилия.
– Да, конечно, но я готова спорить на пачку «Бенсон и Хеджес», что это не твоя фамилия. Нет, пойми меня правильно, назваться чужим именем – ход очень даже неглупый. Я поначалу тоже имя меняла. Но дело в том, что все те неприятности, которые ждут тебя впереди, раз в двадцать хуже тех неприятностей, из-за которых ты сбежала из дома.
Ну почему она меня так легко раскусила?!
– Рановато еще для золотых россыпей мудрости, – проворчала я. – Спокойной ночи!
Снаружи щебечет первая утренняя птаха.
Запиваю стаканом воды три «бутерброда» – печенюшки, намазанные арахисовым маслом, – и мы идем на большое поле в южной стороне фермы, где миссис Харти и ее муж устанавливают некое подобие навеса. Утро прохладное и росистое, но день обещает быть жарким, как и вчера. Я не злюсь на Гвин, но она вроде как видела меня нагишом, мне неловко встречаться с ней взглядом, и я держусь поближе к Марион и Линде. Гвин все понимает и уходит к грядке подальше, рядом со Стюартом, Джиной и Аланом Уоллом, так что мне с ней не заговорить, даже если б захотелось. Гэри ведет себя так, будто я превратилась в невидимку; он работает на другом краю поля, вместе с остальными студентами. Меня это вполне устраивает.
Собирать клубнику – нудное занятие, но здорово успокаивает, не то что суета в баре. Приятно проводить день на свежем воздухе. Птички, овечки, грохот трактора вдали, веселая болтовня студентов… ну, она вскоре смолкает. Каждому из нас выдают по картонному поддону с двадцатью пятью прямоугольными лубяными лукошками; каждое нужно наполнить спелыми или почти спелыми ягодами. Отщипываешь ягоду от стебля ногтем большого пальца, кладешь ее в лукошко и так далее. Сперва я собираю клубнику, сидя на корточках, но от этого сводит икры, так что теперь я на коленях продвигаюсь по соломе на междурядье. Эх, надо было взять с собой джинсы посвободнее или даже шорты. Переспелые клубничины, те, что давятся под
С самого начала заметно, кто привык к работе в поле, а кто нет: Стюарт и Джина продвигаются вдоль своей грядки в два раза быстрее остальных, а Алан Уолл – еще быстрей. А вот некоторые студенты вообще еле шевелятся, так что я, по крайней мере, не медленнее всех. Солнце поднимается все выше, жарит все сильней; хорошо, что я стащила у Эда Брубека бейсболку, – надеваю ее козырьком назад, чтобы шея не обгорала. Через час я вроде как включаю автопилот. Лукошки наполняются ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой, и заработок мой растет, два пенса, пять, десять… Я все раздумываю о словах Гвин. Похоже, она все это познала на собственном горьком опыте. Джеко и Шерон сейчас садятся завтракать, а мой пустой стул стоит рядом, будто я умерла или что-нибудь такое. Ма по-прежнему твердит: «Даже говорить о ней не желаю, об этой юной мамзель!» Когда ма заводится или нервничает, у нее прорезается сильный ирландский акцент. Думаю о пинболе и о том, что в детстве ты – как шарик в пинболе, тобой выстреливают по центральной дорожке, так что не отклонишься ни влево, ни вправо, и катись себе, не зная забот. Но как только докатишься до самого верха, то есть как только тебе исполнится шестнадцать, семнадцать или даже восемнадцать, то сразу открывается тысяча разных путей – одни великолепные, а другие так себе, самые обычные. А чуть переменишь скорость и направление – и все твое будущее изменится; отклонишься на какую-то долю дюйма вправо, и шарик ударит о препятствие, со звоном отскочит, провалится между флипперами прямо в дрейн – плюх! – и десять пенсов коту под хвост. Но возьмешь чуть левее, и на игровом поле сразу же замигают огоньки мишеней, засверкают рампы, слингшоты и кикеры, и вот она, славная победа, заветное место среди лучших, рекордный счет. Моя главная проблема в том, что я сама не знаю, чего хочу, кроме денег на еду, чтоб до завтра хватило. Вплоть до позавчерашнего дня я мечтала только о Винни, но больше я такой ошибки ни за что не сделаю. Вот только я, как запущенный серебристый шарик пинбола, качусь себе и качусь, совершенно не представляя ни куда попаду, ни что со мной будет дальше.
В половине девятого объявляют перерыв; мы собираемся под навесом, пьем сладкий чай с молоком, который разливает женщина с кентским акцентом, вязким, как сырая земля. У всех свои кружки, а у меня – банка из-под апельсинового конфитюра, которую я выудила из мусорного ведра; кое-кто, правда, удивленно поднимает брови, но мне наплевать, зато у моего чая привкус апельсина. Гэрины «Бенсон и Хеджес» теперь лежат в моей пачке «Ротманс», и я выкуриваю парочку; они чуть позабористее «Ротманс». Линда угощает меня печеньем с заварным кремом, а Марион своим ровным, чуть глуховатым голосом говорит: «Когда фрукты собираешь, всегда есть хочется», и я отвечаю: «Верно, Марион», и она просто счастлива, и мне очень хочется, чтобы жить ей было чуть полегче. Потом я иду к Гвин, которая сидит рядом со Стюартом и Джиной, и предлагаю ей сигарету, и она говорит: «Вот спасибо», и мы вдруг сразу подруги, вот так запросто. Голубое небо, свежий воздух, ноющая спина – зато я на три фунта богаче, чем когда сорвала первую клубничину. Без десяти девять мы снова начинаем собирать ягоды. А в школе сейчас наша классная руководительница, мисс Суонн, делает перекличку по журналу, называет мое имя, а ей никто не отвечает. «Ее нет, мисс Суонн», – говорит кто-то из наших, и Стелла Йервуд покрывается потом от страха, если у нее есть хоть какие-то мозги, а они у нее точно есть. Если она успела похвастаться, что увела у меня бойфренда, все сразу сообразят, почему меня нет в школе, а потом об этом узнают и учителя, и тогда Стеллу вызовут в кабинет к мистеру Никсону. Может, там и полиция будет. А если она не проговорится насчет Винни, то будет вести себя совершенно спокойно, будто ничего не знает, но в душе, конечно, запаникует. И Винни тоже. Секс с малолеткой – это, конечно, замечательно, до тех пор, пока никто ничего не знает, но все очень быстро переменится, особенно если я еще пару дней проведу на ферме «Черный вяз». Я вдруг превращусь в несовершеннолетнюю школьницу, которую Винсент Костелло четыре недели соблазнял подарками и выпивкой, а потом она исчезла без следа. И теперь этот Винсент Костелло, двадцати четырех лет, продавец автомобилей, проживающий на Пикок-стрит в Грейвзенде, станет главным подозреваемым. Я, вообще-то, по натуре не злая, и мне совсем не хочется, чтобы из-за меня Джеко, или папа, или Шерон не спали ночи напролет, особенно Джеко, но чуть-чуть подпортить жизнь Винни и Стелле очень и очень соблазнительно…