Костяные часы
Шрифт:
Очень хочется пить. Должно быть, ма уже сказала отцу, что Холли взбрыкнула и сбежала из дома, но, спорим хоть на миллион фунтов, наверняка все объяснения перекрутила по-своему. Отец теперь отшучивается, мол, его девки между собой чего-то не поделили, а Пи-Джей, Ниппер и Большой Декс согласно кивают и ухмыляются, как мудаки. А Пи-Джей делает вид, что читает статью в газете «Сан» и заявляет: «Вот тут пишут, что астрономы из университета Говношира обнаружили новые свидетельства того, что тинейджеры действительно являются центром Вселенной». И все пропойцы дружно ржут, а старина Дейв Сайкс, всеобщий любимец, владелец лучшего паба в округе, присоединяется к ним: ха-ха, смешно до усрачки. Ладно, посмотрим, как они будут смеяться через несколько дней, когда я так и не появлюсь дома.
Далеко-далеко впереди ловят рыбу рыбаки.
Сверхъестественная хрень, часть последняя. Меня еще волокли в школьный медпункт, а я уже
Доктор Маринус был первым настоящим китайцем, с которым я познакомилась, если не считать китайцев из ресторана «Тысяча осеней», куда нас с Бренданом иногда посылали за едой навынос, если ма валилась с ног от усталости и не могла приготовить ужин. Доктор Маринус превосходно, прямо-таки безупречно говорил по-английски, хотя так тихо, что приходилось вслушиваться в каждое слово. Он был маленького роста, щуплый, но все равно как бы заполнял собой всю комнату. Сперва он расспросил меня о школе, о семье и вообще поговорил со мной о всякой всячине и только потом перешел к радиолюдям. Ма упорно продолжала твердить: «И не смейте намекать на то, что моя дочь спятила! У нее просто сотрясение мозга». Доктор Маринус сказал, что совершенно с нею согласен и что я, разумеется, отнюдь не сумасшедшая, но мозг – сложная штука, и чтобы исключить возможность наличия какой бы то ни было опухоли, ему нужно задать мне кое-какие вопросы, и будет лучше, если я отвечу на них самостоятельно, без маминой помощи. Ну, я и рассказала доктору о радиолюдях, о Сьюзен Хилледж и о мисс Константен. Ма, слушая это, снова взвилась, но доктор Маринус заверил ее, что слуховые галлюцинации – «дневные кошмары» – часто случаются у девочек моего возраста. А мне он сказал, что несчастный случай со Сьюзен Хилледж – просто ужасное совпадение и что такие совпадения, даже куда более невероятные, случаются с людьми повсюду, во всех странах мира и чуть ли не каждую минуту; вот и со мной это произошло, только и всего. Ма спросила, есть ли какие-нибудь лекарства от этих дневных кошмаров, и тут, помню, доктор Маринус сказал, что, прежде чем ступать на эту стезю, лучше воспользоваться неким простым, но весьма действенным способом, издавна практикующимся у него на родине. Это похоже на иглоукалывание, объяснил он, только без игл. Он велел ма сжать кончик моего среднего пальца – он пометил там нужную точку шариковой ручкой, – а сам коснулся своим большим пальцем какого-то места прямо посредине моего лба. Как художник, наносящий краску на холст. Глаза у меня сами собой закрылись…
…и радиолюди исчезли. Нет, они не просто притихли, а совсем убрались. По моему лицу ма догадалась, что произошло, и удивилась и обрадовалась не меньше меня. И тут же стала спрашивать: «Неужели это все? И никакого электрошока, никаких таблеток?» А доктор Маринус сказал, что да, это все и это должно мне помочь.
Я спросила: навсегда ли исчезла мисс Константен?
И доктор сказал, что, во всяком случае, на обозримое будущее.
Вот и все. Мы попрощались с доктором Маринусом и ушли; я выросла, и ни радиолюди, ни мисс Константен больше не появлялись. Я пересмотрела множество всяких научно-популярных и документальных фильмов, где рассказывалось, на какие невероятные шутки способен наш мозг, и наконец поняла, что мисс Константен была чем-то вроде воображаемого друга, как Кроляня-попрыганя у Шерон, только с худшими последствиями. А несчастный случай со Сьюзен Хилледж – действительно невероятное совпадение, как и объяснял доктор Маринус. Кстати, Сьюзен не умерла, а выздоровела и вместе с родителями переехала в Рамсгит, хотя некоторые, наверное, и сказали бы, что это почти одно и то же. А доктор Маринус меня загипнотизировал, ну, вроде как те кассеты, которые помогают бросить курить. С тех пор ма никогда больше не употребляла слово «китаеза», да и теперь обрушивается, как целая тонна
На моих часах – час дня. Далеко позади какие-то рыбаки – палка, палка, огуречик – ловят рыбу на мелководье близ форта Шорнмид. Впереди виднеется гравийный карьер, рядом с ним – огромная груда гравия и протянутый к барже конвейер. Форт Клифф смотрит на меня пустыми глазницами окон. Старый мистер Шарки говорит, что во время войны там стояли зенитки и жители Грейвзенда, заслышав их грохот, знали, что у них есть максимум шестьдесят секунд, чтобы укрыться от воздушного налета в бомбоубежище под лестницей или в саду. Вот бы разбомбить дом на Пикок-стрит! Они ведь наверняка сейчас жрут пиццу – Винни вообще питается почти исключительно пиццей; ему, видите ли, лень готовить. И смеются надо мной. Интересно, а Стелла у него пробыла всю ночь? Вот так вот влюбишься в кого-нибудь, и все! Влюбишься, как последняя дура! Дура, дура! Со злости я пинаю камешек на дороге, но это вовсе не камешек, а край выступившей из земли скальной породы. Боль зигзагом молнии прошивает все тело насквозь, вонзается в мозг. На глазах выступают горячие слезы, льются ручьем – и откуда во мне столько жидкости? Я сегодня только воды из-под крана глотнула, когда чистила зубы, да пару ложек молока из плошки «Витабикса». Язык шершавый, будто щебенка для цветочных композиций. Ремни сумки натирают плечо. А сердце – как забитый тюлененок. И в желудке пусто, хотя из-за всех своих несчастий я этого пока еще не осознаю. Но назад все равно не поверну. Ни за что, черт побери!
К трем часам дня от жары скукоживается голова. Я никогда в жизни столько не ходила. Как назло, нигде нет ни магазина, ни дома, где можно попросить стакан воды. И тут на краю причала замечаю женскую фигурку; тетка рыбачит, так вписавшись в угол причала, что ее почти не видно. До нее еще далеко, камнем не докинешь, но видно, как она берет фляжку, что-то наливает оттуда в кружку и пьет. Обычно я бы этого не сделала, но жажда непереносима, и я шагаю по деревянному причалу прямо к этой тетке, нарочно топая ногами, чтобы она не испугалась моего появления.
– Простите, пожалуйста, вы не дадите мне напиться? Хоть капельку глотнуть, очень вас прошу!
Она даже не оборачивается:
– Холодный чай будешь? – Голос хрипловатый, из каких-то жарких стран.
– Еще бы! Это просто замечательно! Спасибо. Я не привередливая.
– Ну, раз не привередливая, то пей на здоровье.
Наливаю себе полную кружку, не думая о микробах и прочей заразе. На обычный чай не похоже, но ничего столь же освежающего я в жизни не пила; с наслаждением отхлебываю прохладную терпкую жидкость, полощу глотком пересохший рот, внимательно разглядываю мою спасительницу. Маленькие слоновьи глазки на морщинистом старушечьем лице; коротко остриженные седые волосы; несвежая рубаха-сафари; кожаная шляпа с широкими полями, которая выглядит так, будто ей лет сто.
– Нравится? – спрашивает старуха.
– Да, – говорю я, – просто отлично! А на вкус как трава.
– Это зеленый чай. Хорошо, что ты не привередливая.
– С каких это пор чай стал зеленым?
– С тех пор, как стали зелеными листья на чайных кустах.
Рыба плещет хвостом. Я вижу всплеск, но не пойму, где сама рыба.
– Много сегодня наловили?
Помолчав, она отвечает:
– Пять окуней. Одна форель. В жару плохо клюет.
Рядом нет ни ведерка, ни другой посудины.
– И где же рыба?
На старую кожаную шляпу садится пчела.
– Я всех отпустила.
– Зачем же вы ловите рыбу, если она вам не нужна?
Секунды проходят в молчании.
– Чтобы разговор поддержать.
Озираюсь: узенькая протоптанная тропинка, заросшее сорняками поле, чахлый лесок и старая, еле заметная дорога. Да старуха просто придуривается!
– Здесь же никого нет.
Пчела чувствует себя прекрасно, не двигается, даже когда старуха начинает выбирать леску. Я на всякий случай отхожу в сторонку. Старуха проверяет нетронутую наживку на крючке. Капли воды падают на пересохшие доски причала. Река лижет берег, плещет у деревянных подпор. Старуха, по-прежнему не вставая, ловким движением руки забрасывает леску с грузилом подальше, катушка негромко жужжит, грузило уходит под воду точно там же, где раньше. По воде разбегаются легкие круги. Вокруг полный штиль…
А затем старуха делает нечто совсем уж странное – достает из кармана кусок мела и пишет на доске у ног: «МОЕ». На соседней доске выводит: «ДЛИННОЕ». А на третьей – «ИМЯ». Потом прячет мелок и снова берется за леску.
Я жду объяснений, но старуха молчит.
– Это вы о чем?
– Что значит «о чем»?
– Ну вот, вы только что написали…
– Это инструкция.
– Для кого?
– Для того, кто появится здесь через много лет.
– Но ведь это же мел! Его смоет!
– С пристани смоет, да. Но не из твоей памяти.