Косвенные улики
Шрифт:
Васильев посмотрел на Зою. Она утвердительно кивнула. «Значит, привез обоих… Молодец. Но их черед пока не пришел. Будем считать, что первый его (Суханова) бастион уже разбит. Сейчас будет разбит… Но это только первая полоса укреплений, наверняка за ней готова уже вторая… А когда мы разобьем и эту, он воздвигнет третью. За его поступком наверняка стоят серьезные мотивы… Они, видимо, куда серьезнее, чем «выпить хочется, а не на что». Наверняка у него были деньги, и даже с собой. Ладно, выясним… Кстати, Румянцев знает мотивы. Точно знает, но не скажет. Утопит просто
— Подсудимый, встаньте…
Суханов увидел, что произошло именно то, что ожидал с нетерпением судья и что таило в себе неизвестную угрозу. Мысли его заметались, и он стал напряженно прислушиваться к шагам в коридоре, пытаясь понять, что же это за опасность.
Он даже не сразу понял, что судья обращается к нему.
— Встаньте, подсудимый! — повысил голос Васильев. Суханов, опомнившись, вскочил. — Вы продолжаете утверждать, что были пьяны в момент совершения преступления?
— Я не знаю… Пьяный там или не пьяный… Это как на чей взгляд, но ничего не помню…
— Вам, — Васильев заглянул в дело, — двадцать три года, сложены вы вполне нормально, неужели на вас триста граммов портвейна подействовали так оглушающе?
— Не знаю, как там получилось, но я ничего не помню.
— Из чего вы пили вино?
Прокурор уже смотрел на Васильева не удивленно. Теперь, когда он понял, что у Васильева есть какие-то неизвестные козыри, то внимательно прислушивался к самому (на первый взгляд) нелепому и странному вопросу, стремясь вовремя ухватить его идею.
Суханов пожал плечами:
— Из рюмок, из чего же еще…
— А чем закусывали?
— Не помню, — сказал Суханов и почувствовал, как меж лопаток потекла щекотная струйка пота.
— Подсудимый, — сказал Васильев, — объясните суду, как это получается? Вы утверждаете, что были пьяны и ничего не помните, а свидетели совершенно определенно показывают, что вы пьяны не были. Да и если судить строго по фактам, вы и не могли опьянеть от такой дозы. Бывают, правда, случаи патологического опьянения, когда человек от ста граммов пьянеет на несколько часов, но и это не так, как видно из заключения судебно-психиатрической экспертизы. На другой день вы себя чувствовали нормально. И у суда больше оснований верить свидетелям, чем вам. Вы говорите, что не знали Гладилина, но создается впечатление, что вы раньше были знакомы с ним. Тем более что из материалов дела видно, что живете вы недалеко друг от друга… Деньги на выпивку вам были не нужны, вы эти шесть рублей и не потратили. В вашем поведении пока трудно усмотреть хоть какую-то логику. Объясните нам, что же все-таки произошло в тот вечер? И поймите наконец, что запирательством вы только себе вредите.
Васильев заметил, как Суханов тяжело сглотнул и при этом привычно дернул головой, как стрельнул в сторону Румянцева злобным взглядом и как набрал воздуху, словно для того, чтоб что-то крикнуть. Но вместо крика он судорожно вздохнул и монотонно пробубнил, уже не глядя ни на кого:
— Я уже сказал, что был пьян и ничего не помню… Пришел в себя только утром.
— Ну что ж, —
Когда Гриня — Горелов без малого год назад вошел в зал судебных заседаний, у него вдруг как-то ослабли ноги и задрожали колени, и это осталось в памяти как самое отчетливое воспоминание о том дне.
И сегодня, как только он переступил порог суда, вернулось прежнее ощущение слабости в ногах, и Горелов был вынужден опуститься на стул. Ему казалось, что все видят, как у него дрожат колени.
И ведь что странно — когда он приходил к Васильеву в положенные дни (один раз в три месяца) на так называемое собеседование, с ногами было все в порядке. А вот сегодня — пожалуйста.
Он знал, что слушается дело Суханова.
Он знал, вернее догадывался, зачем его вызывают. Милиционер, приехавший за ним на работу, ничего тонком не объяснил, но он все понял, когда они с милиционером заехали на завод за Морозовым.
Он знал, что ему бояться нечего, и все-таки колени дрожали.
«Интересно, как там Сухой? — думал Горелов. — Бедненький… Он бедненький, а ты сидишь и думаешь о нем.
Ты считал, что его уже нет для тебя, даже когда не мог оторвать взгляда от его сутулой спины и распахнутого пальто, а он есть, и не проходит дня, чтобы ты о нем не думал… Почему? Как случилось это? Когда началось?»
А началось это куда раньше, чем Гриня заметил сам. Ему все было некогда. Школа, секция дзюдо, дом, книги съедали все время. Во дворе ребятня провожала завистливыми взглядами: «Смотри, смотри, идет! Видишь, какая походка? Знаешь, какие приемчики там разучивают?»
Из какого угла, из какой паутины заметил его цепким глазом Сухой? Он и сам теперь не помнит. Спроси у него, перепуганного, не скажет. И если вспомнит, не скажет. Кто ж в таком признается… А началось-то все со слова…
— Что? Первый разряд? Плевать, — говорил Сухой своему приятелю. — Человек не разрядами меряется. Чем? Натурой. И Гриня такой же, как все…
И слово было сказано. И неважно, что с того момента прошло время. Слово вылежалось на самом дне, отяжелело, как мореный дуб, и почернело так же. Слова ведь не пропадают.
Гриня раньше и не знал, что такое бывает. Видел в кино, читал в книгах, конечно, верил, но не знал, что так может быть и с ним. Во всяком случае, он был не готов к такому. Он рассказал все отцу. Хороши же эти взрослые… Даже самые умные и близкие: «Жениться тебе, пожалуй, рановато…» Кто же мог подумать об этом?! И еще: «Тебе повезло. Береги. Любовь еще никого не делала хуже».
— Нет, батя ничего… Сечет. А про женитьбу он просто так, в порядке профилактики.
Сухой специально не готовился. Это была чистая импровизация, которой он потом долго гордился.
Был один вечер в неделю, когда Нина возвращалась домой одна из танцевальной студии. Так уж получалось, что по средам и у Грини были тренировки. Сухой встретил ее случайно. Он не готовился к этой встрече и чуть было не прошел мимо, но все-таки признал, разглядел на другой стороне улицы. Он сгреб своих спутников, притянул к себе и зашептал скороговоркой: