Кот-Скиталец
Шрифт:
– Андры слышали, что с лесным народом кочуют две женщины, прекрасные лицом и во всем почти подобные их народу, кроме их инсанской масти. Так вы вожди?
– Скорее уж парии. Маргиналы, – щегольнула девушка редким словцом, которое добыла вовсе не у своей мали Адриенны – скорее у другого Учителя.
– Вот как? Платье твое и вправду – как у нашего простого народа и к тому же порвалось. Но все равно: что бы ты ни говорила и как бы ни смотрелась – приветствую тебя, Серена, как равный равного!
На их языке это означало – обнять и поцеловать. Ритуал ей также преподала не ее мали. «Что за пропасть на меня, думала она; кабан смылся, братец, я думаю,
Мартин положил ей на плечо обе ладони, широкие, теплые, – вздохнул, от чего в глуби доспеха рассоединились еще две круглые застежки. Вниз по груди стекала цепь того же бледно-золотого цвета, что и волосы, блестящие звенья сплелись, спутались с курчавыми колечками – так соединяются помыслы, сплетаются желания. Жар тела, клокочущее дыхание, победный смех, который начисто стирает пораженье; самозабвенность, что вовлекает в непрерывные авантюры – всем этим он оградил себя от своих андров, как коконом, и в этот кокон затягивает ее, Серену.
– Я не вождь и отнюдь не ровня его величеству, – Серена крутнулась на одном носочке, пируэт вроде бы шутейный, да отработан до мелочей; руки мужчины сорвались с ее плеч и косым крестом легли на воздух. Платье, и так бывшее на пределе, окончательно рассоединилось, весь верх скользнул к опояске. От всего этого можно было потерять последнее равновесие – вот Мартин и сел на траву с размаху. Однако не смутился: в усмешке показал почти все зубы, крупные, чуть желтоватые.
– Победила ты меня, прекрасная дева, и повергла ниц. Может, хотя бы руку протянешь, а то без твоей на то воли мне и не подняться.
Она в это время хмуро оправляла одежду: как раз выходила довольно пристойная набедренная повязка. Почти машинально подала свободную руку – ту, что с кольцом, левую. Едва коснувшись ее пальцев, Мартин вскочил с земли, как рысь, и утвердился на ногах, по пути сорвав перстень.
– Прости, но это я беру залогом за мою верную Иоланту. Встретимся – верну.
– Вылечится – наши найдут с кем отправить. А кольцо оставь себе, если уж взял. Оно давно уже не мое: отыграло в первом туре и теперь само выбрало, с кем сыграть второй. Такая судьба!
Лихо отпрыгнула в сторону, еще в два длинных скачка достигла крайних деревьев – то были мягкоигольные лиственницы, – с одной руки подтянулась на ветке и понеслась вскачь по «верхней дороге», долгим свистом созывая тех Живущих, что либо ожидали поблизости, либо еще пока спешили сюда со всех ног, рук и копыт.
Те, внизу, видать, пробовали на своей тонкой шкуре, чем пахнет стая разъяренных обезьян или крепко сбитая масса лесных свиней обоего пола. Торопливо скликали отбившихся заводных лошадей, уходили к вертолетам. Мартину подали жеребца, тоже вороного: хотя через поляну два шага наискосок пройти, владыке, наверное, так не положено. Металлические стрекозы захлопывали пасти, на пробу раскручивали винты.
– Их каурангов мы знаем. Добро бы так и с конями наладилось, – вслух подумала девушка им вослед, – они, пари держу, поумнее своих владельцев; по крайней мере, семя им так в голову не ударяет.
…Она стояла у ствола листвяночки, крепко обхватив шероховатый сук обеими ступнями в носках из прочного конопляного волокна. Как часто в волнении, оторвала хвоинку – все они были нежные и плоские, будто трава, духмяные и лимонные
– Только бы спасли ее. И душа моя хочет, и к пользе дела приложится. Ох, грязное полостное ранение – и для Триады беда не из легких. Деточка, ты как, все еще в отключке, моего приказа слушаешься? И благо тебе. Сейчас ворочать будем, зашивать и переносить.
Мунки вмиг спроворили волокушу из малонужного деревьям лапника, другие подвели под неподвижное кобылье тело чистую простынь. Хирурги промывали и вправляли кишки, зашивали брюхо, один из них все время держал перед ее мордой широкую чашу с курением. Дыхание фриссы замедлилось и углубилось, глаза подкатились под лоб, а сердце, отойдя от шока, но не коснувшись границ царства боли, забилось почти с прежней силой и полнотой. Хорошо заснуть – легко проснуться, а сон – начало пути к выздоровлению.
Серена мотала широкие бинты, помогала впрячь в санитарный транспорт молодых сукков из патруля, а мысли блуждали по тезаурусу родовых воспоминаний. Неверно, что Триада держится за инерцию скольжения потому, что колесо ей неведомо; в лебедках, блоках, детских игрушках есть и гладкие, и с зубцами. Сама технологичность нам претит, вот что. Лес надобно щадить, и не ради чего-то, а ради него самого. Логика и психология дикаря, говорите? Ладно, пусть дикаря. Я-то кто, разве не дикарка, рассердилась вдруг Серена, и не черная кость? Простонародье по платьицу видать. Что, кстати, имел в виду этот Мартин Флориан? Вот возьму, покопаюсь мысленно в нарядах предков и озадачу мункских многотерпеливцев изобразительно-прикладной фантазией, да не одной. Пускай сочиняют никем, а тем более Мартином, не виданное! Ладно, все это гордыня и тщеславие, хотя, с другой стороны, мысль недурна. Отложим ее на будущее.
…А бесстрашен этот королёк. И ведь точно не врал насчет своего высшего достоинства – нахальство поистине царственное! Обо мне многое почувствовал – тут у меня тоже интуиция – а обошелся будто со смазливой поселяночкой. Не убоялся ничуть. А вот его мордовороты из тех, не напоказ защищенных, – они вряд ли умеют читать сокрытое, до их ушей одна только звучащая оболочка доходит, однако наглецы еще худшие, по физиономиям видно.
– Ну, счастливо вам дойти! – помахала рукой спасательной команде.
– А ты что не с нами, Серна лугов?
– Пойду перейму брата, он идет издалека и встревожен.
То было не вполне правдой. Теперь, когда Артханг отсуетился, наконец, по своим младо-кхондским делишкам и поймал запах ее тревоги, это придавало ей куражу. Сложившуюся ситуацию надлежало отыграть по максимуму: предчувствие настоящей охоты, совсем иной, чем недавняя, переполняло ее. То будет ее собственная, их с братом собственная охота, гонка, травля!
Все знали, что в сих местах поредевший Лес чаще, чем в других местах, раздвигался большими и малыми проплешинами, на которых не осмеливалось расти ничего, кроме плетей редкого, совсем неплодного земляничника и терновых кустов, что тянулись по земле извилистой полосой. Лист их был кое-где испещрен пятнышками багрянца, напоминающего позднюю ягоду: кхонды подозревали, что так они инстинктивно приманивают на себя «летунов», тем более, что сеть естественных аэродромчиков почему-то напоминала лабиринт со множеством тупиков. Сверху он прочитывался, но всякий раз по-иному, что заставляло предположить некий хитрый умысел: ведь Лес в своей самости – тоже живое существо, хотя ума в нем по сути не больше, чем у пчелиной детвы.