Коварная дама треф
Шрифт:
– Могу. Мне не надо много таращиться, чтобы все это увидеть. Ты знаешь, как и чему здесь учат?
– Не бравируй. Все у тебя не так! И в райотделе все не по тебе было.
– Там как раз и проявляются плоды воспитания таких школ.
– Ты ошибаешься. Там люди из институтов.
– Хрен редьки не слаще.
– Что же ты сюда-то прибежал?
– Ну знаешь!
– Я слушаю. Только спокойно. Без эмоций. Чего ты размахался опять руками. Не с курсантами.
– А-а-а, – махнул Свердлин рукой. – Что тебе говорить! Мы в разных весовых категориях.
– Это что же? Опять? Как у твоего любимого Джека Лондона? Ты, конечно, опять за Мартина Идена у нас. Весь от станка, от земли. В мозолях. А я – барышня-буржуйка с
– Похоже. Но это твоя старая пластинка.
– Старая не старая, а объясняет. Только ты всегда забываешь про финал.
– Чего?
– Помни о финале. Там герой геройствовал – буйствовал да свел с жизнью счеты. Не нашел ничего лучшего. И ты сам себе тупик ищешь? Володя, задумайся, что с тобой происходит все это последнее время. Ты очень изменился.
– Я? Тебе кажется. Я всегда таким был. У меня все получалось. И теперь получится. Ты скажи мне, кто вокруг нас? Оглядись! Эти микроорганизмы! Полковник этот! Он же чего за меня уцепился? Ему показалось, что я ему кандидатскую смогу накатать. Я накатаю. Мне, как два пальца!.. Но ему-то она зачем?
– Откажись!
– Чего?
– Не пиши.
– Простите покорно, – раздраженно хмыкнул он. – А куда же деться? Ты – дочь прокурора области! Личность другого масштаба! А мне кем предстать? С этими мелкоклеточными мне не справиться. Полковник – гнида отпетая! А все за свое – пригласи да пригласи. Месяц за мной бегал. Интересовался здоровьем твоего отца. И ты ему зачем-то понадобилась. Не просил ничего за столом-то?
– Иван Клементьевич? – растерялась она.
– Рыба эта, – сплюнул он.
– Нет, кажется.
– Гляди, а то и не заметишь.
– Вот! А тебе зачем меня везде таскать?
– Как?
– Я что? Картина Васнецова?
– Майя! Маечка… ну…
– Витязь на распутье? А я – плита, на которой все записано: что можно, что нужно и чем дело кончится. Удобную ты занял позицию.
– Ну зачем ты так!
– Опять? Опять все повторяется? Сколько раз я закрывала глаза! Прощала! Я же тебя предупреждала?
Она отвернулась, насупилась. В сквере почти никого. Засиделись они на импровизированном банкете по случаю становления нового педагога. А педагог-то мало в чем изменился. Действительно, все повторялось, только качеством еще неказистее. И сетования на все и всех вокруг, но только не на себя и завышенное представление о себе: весь мир – бардак, все люди – гады… Майе вспомнилось все, что случилось с ними после ее возвращения из-за границы.
Свердлин, хотя и не провожал ее, но встречать в аэропорт примчался. Весь взъерошенный, словно опомнился, говорливый. После уже, в институте, заботливая приятельница, Неля, преподаватель французского, доверительно поведала, что тот времени не терял, спутался с брюнеткой длинноногой, студенткой иняза, выпускницей курса, та на роль Марьи Антоновны в студенческом спектакле пробовалась, так с ней и «репетировал» в ее отсутствие. Она пропустила мимо ушей, приятельница отличалась злословием, все про всех знала, во всем институте всегда на передовых позициях, а спектакль запомнился, но больше банкетом, который приурочили к празднованию Нового года. Было много приглашенных, Владимир не забыл бывших сослуживцев из райотдела. Те оказались веселыми людьми, хотя и из милиции, запомнился муж Пановой, танцевал здорово, сама Екатерина Михайловна производила впечатление, а Владимир преуспел в тостах и анекдотах. Но как говорится, кто много позволяет, – дойдет до глупости, он тамадил-тамадил и увлекся. Опять задел больную тему, как он ее называл: «взаимоотношение классов в бесклассовом обществе», она его одернула раз, два, он забывался, у нее кончилось терпение. Чего хаять советскую власть? Здесь живешь! И потом – ничего нового!.. Он снова затянул анекдот про Брежнева. Боже мой! Сколько можно?..
– Я пойду, – поднялась она.
– Не нравится?
– Надоело.
–
– Глупость.
– А может зависть?
– Было бы к кому.
Он был пьян.
– Я же не касаюсь твоего отца.
Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой черной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут еще пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлева, рабочее название картины было загадочное: «Ты – мне, я – тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.
И вот этот звонок…
В сквере посвежело. Он попытался ее обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала ее.
– С артистами распрощался? – спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.
– Укатили.
– А театр?
– Причем здесь театр? Что ты имеешь в виду?
– Быстро ты забыл Гоголя, – задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.
– Тебя после заграницы не узнать, – робко пощекотал он у нее под ушком, как когда-то прежде.
– Заметил, наконец.
– А меня тоже радуют эти туземцы, – спохватился он. – Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.
– А тебе какой интерес?
– Сидели как-то в ресторанчике, и они подсели. Я сначала не узнал. Все, как с пальмы, – на одно лицо. И они таращили на меня глазища. Двое из спектакля того оказались. Пробовали мы их. У одного имя даже, как у нашего. Джамбул. Представь! Я познакомился второй раз. Занятный малый. Вытащил кучу баксов.
– Не может быть, чтобы Джамбулом звали, – грустя о своем, возразила она. – Они арабы, а то таджикское или туркменское имя.
– Вот! Мусульмане же!
– Ты ошибаешься, – она еще витала где-то, но заинтересовалась его последними словами. – А что ты в ресторане делал? У тебя курсанты! Педагог советской школы милиции!
Он не смутился, даже поленился отпираться и обронил небрежно:
– В минуты горьких размышлений и гениальный Блок заглядывал в «Бродячую собаку» [6] .
– Куда, куда? – рассмеялась она.
Он закрыл ей рот поцелуем.
– Сам не знаешь, что говоришь, – высвободившись, она легонько щелкнула его пальчиком по носу. – Дурачок.
6
«Бродячая собака» – заведение в Петербурге времен Первой мировой войны, именуемое «Петербургским художественным обществом», посещали его люди искусства по приглашению и билетам.
Они, кажется, снова помирились.
Там, где еще и не там, но уже и не тут
Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приемную, хватал необходимое, потом к начальству поздороваться и назад. Все стесняло здесь, все давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.
В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжелых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна – мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.