Коварная дама треф
Шрифт:
– Ты почитай, старина, Илью Ильича. Поразмысли, дружок. – Фридман водил сигаретой перед носом хлопающего глазами Гардова. – Ему досталось от газетчиков в свое время. А ведь он, брат, отчаянный патриот был, не нам с тобой чета. Помнишь его «Этюды»? А письма?.. Как он оказался прав! Гений! Провидец! Это же он сказал… Его великое открытие… «Наши желания несовместимы с нашими возможностями!» Вот, брат, в чем дело!.. Это гениально! А мы упростили, сжились… Гениальное всегда оказывается простым. Для нас, идиотов! Ты только вдумайся, старик… наши желания и наши возможности… Они несовместимы! Вот в чем парадокс физиологии человеческой!..
–
Лаврушка прикрыл рот оппоненту своей рукой с сигаретой.
– Достал ты меня этими письмами, – все же удалось бородатому вывернуться из-под его руки. – Что мне его письма? Не мне же он их слал. Другой Ильич тоже вон в самый ответственный момент за границей посиживал. И слал нам письма. А мы их не читали…
– Почему? Читали.
– Кто читал? Ты читал?
– Ну, скажешь, я. Я, допустим, не читал. Россия читала.
– Не надо обобщать. – Бородатый Димыч начал злиться от сигареты, все время едва не обжигавшей ему губы и бороду. – История не терпит обобщений. Ей нужны конкретные факты. Ты читал?
– Чего?
– Сам спрашивал.
– Ты почитай Илью Ильича. Зачем мне кто-то другой. Плевал я на всех. А вот Илья Ильич без обиняков… И цензура царская, между прочим, не заметила… Вот как, брат!
– А может, лопух сидел? – Гардов, защищая свою бороду от сигареты, на всякий случай зажал ее в кулак. – Да что мне твой кумир! В России, слава богу, хватало их и без эмигрантов! И не трогают их теперь власти! Зря ты ахинею несешь.
Вадим зажмурился. Действительно, допились дружки, их теперь в этот мир не возвратить, они далеко. Где же выпить достать? Он пошарил глазами, но ничего не нашел.
– Значит, не трогают их власти? – выпучил глаза от возмущения Фридман.
– Ни пальцем, – покачал головой Димыч.
– Назови хоть одного.
– Назову.
– Назови, брат, назови.
– Ну… хотя бы… Волошин [3] .
– А что Волошин? Кто такой?
– Волошин. Поэт. Какие откровенные стихи! Про Крым. Про белых… расстрелы… голод. Живые мертвых жрали! Про…
– Мазила, – отмахнулся сигаретой Лаврушка. – Стихоплет! Кого ты мне подсовываешь? Кому он интересен? Без него Россия не пострадала бы. Да у него и свой особнячок был. Он жил в нем, как царь. В Коктебеле. Нашел пример! Другие, может, жрали трупы… В Поволжье! Читал. Там голод свирепствовал! А твой пиит на море пузо грел. И стишками промышлял… Это не пример. А вот Илья Ильич!.. Это да! Илья Ильич страдал!.. Ты это понимаешь?..
3
Максимилиан Волошин (1877—1932) – поэт эпохи Серебряного века, испытал влияние декадентства.
Откуда-то, словно издалека, донесся голос Мартынова. Подыгрывая себе на гитаре, всеми забытый, он бормотал нараспев, временами странно подвывая, закрыв глаза. Получалось что-то невразумительное. Вадим все же постарался разобрать. Различил вполне разумные слова. Эдик заметил его внимание, оживился, подмигнул и запел уже внятнее, на публику:
Откуда мы пришли, куда свой путь вершим?В чем нашей жизни смысл?Он нам непостижим.– Эдик! – окликнул его Вадим. – Давай, Эдик, про нас! Нашу давай!..
Мартынов услышал, кивнул грустно,
– Эдик, – подобрался к нему Вадим, сторонясь Фридмана и Гардова, обнял его за плечи. – Ты молодец, Эдик! Я тебя люблю!
Он начал целовать Мартынова в щеку, в лоб, в ухо, куда успевал и куда получалось, Эдик увертывался, прятал голову, но от него веяло прежним, прошлым, теплым, добрым, и у Вадима щемило душу.
– Прочь, сатана, – ухмылялся Эдик. – Воздуха мне. Душно здесь. Я задыхаюсь. Нутро разрывается.
Он бросил играть, застучал в грудь кулаком.
– Я окошко еще одно открою! – отскочил от него Вадим. – Сейчас!
– Может, валидолу? – оторвался от Димыча и Лаврушка.
– Глупцы! – засмеялся Мартынов. – Спирту мне. Есть еще выпить?
– Кончилась бутылка, – поддел ногой от досады пустую тару Вадим, и она загремела по полу, затерялась где-то под ногами.
– Вот, дружки, допили остатки, – Вадим перевел пьяный взгляд на Фридмана и Гардова; Лаврушка глуповато улыбался:
– Виноваты-с. Не вспомнили про вас-с.
– Постой! – попытался подняться на ноги тяжелый Димыч. – А вот и моя доля. Извиняйте, братцы, запамятовал…
Он все же нашел в себе силы залезть рукой за пазуху и извлек оттуда бутылку водки.
– Как же? Мы тоже с понятием…
– Зажать хотел, бродяга! – хлопнул приятеля по плечу Лаврушка. – А со мной беседы ведет, дискуссии. Вот жмот.
– Забыл тут с тобой… – оправдывался Димыч, теребя бороду, – запудрил мозги… Израиль, Палестина, Париж…
Вадим выхватил у Гардова бутылку.
– Живем, друзья! Подставляй тару!
Все пьяно засуетились, завозились в поисках стаканов.
– Очаровательно! – Мартынов, наткнувшись на рюмку со спиртом, недопитым Инкой, не дожидаясь остальных, опрокинул содержимое в себя, утерся рукой, снова задергал гитару, принялся за старое:
Несовместимых мы всегда полны желаний.В одной руке вино, другая на Коране.– Давай, Эдик, давай! – притиснулся к певцу Лаврушка. – Кто совместит наши желания? А этот, бородатый, мне Волошина, шут его знает, подсовывает. Кому он нужен? Мы – изгои в своем отечестве. Изгои! Подумать только!..
– Чего мелешь, балбес! – хлопнул Фридмана по спине кулачищем Димыч. – Что ты знаешь? Носа дальше дома не совал!
Вот так вот и живем под небом голубым.Полубезбожники и полумусульмане [4] .Остановился, замер певец, поник головой.
– Хорошо! – затормошил Эдика Вадим и поцеловал его в ухо. – Пробирают твои строчки. Ты меня растрогал, Эдик. Востоком дышат. Ираном. Оттуда привез?
– Из-за морей, – закивал головой тот. – Персия, друг мой, Персия! А ты учись. Тебе пригодится. Зинка, она с восточными причудами. Какой пушок на губке, а?
4
Стихи великого персидского поэта Омара Хайяма.