Ковчег Иоффа
Шрифт:
Куда реальнее могли стать массовые расстройства психики, диссоциация, частичная утрата памяти, моральная деградация. Были ли в теории Школы предпосылки к аморальности? Лишь оговорка, что Вселенная «объемлет все пути». И убеждение, что человек должен быть счастлив, а добро и зло – категории навязанные. Но разве это ложь?
Из светлого лютеранского храма я вышел смятенный. Пройдя по Конюшенной, ступил на Невский, купил себе телефон, сим-карту, сел в то кафе, где подавали сироп с дьяволом. К огромному удивлению, я не нашел достоверной информации о том, что у
Он говорил: «Школа является тоталитарной сектой. Она имеет строгую иерархию и подчинена невидимым вождям. В секте под названием „Школа“ применяют опасные психотехники под видом биоэнергоинформатики».
Признаться, в этот момент у меня от удивления зашевелились уши. Выходит, Вера не слушает своего отца или кем он ей там приходится?! Может, и он пытается ее вытащить и не может? И сколько длится эта борьба? Новые вводные спутали мои карты. Я был в растерянности.
Допив сироп, я решил действовать противоположным образом. И что-то мне подсказывало, что это даст плоды. Я побежал к Львиному мостику, у которого на книжном развале продавали в том числе книги Школы. Там меня дожидалась Вера.
И очень скоро я стал ей доказывать, что Школа… ни в коем случае не является сектой. Все аргументы, которые я собирал contra, применил pro: «Какой-то шарик! Ну разве кто-то обеднел, отправив другому шарик?! Это так безобидно! А то, что нет атрибутики, нет предметов? А этот „кругляшок“! Он чистая функциональность! Все демистифицировано! Все разложено по полкам и названо лишь по своей функции. Школа – лидер на рынке коучинга. Я пойду на пятую ступень и научусь делать то самое!»
Вера слушала с недоверием.
– Хочу тебе сказать кое-что очень важное, – сказала она, когда я завершил панегирик. – Нет той причины, по которой я оставлю Школу, – твердо и без пафоса произнесла она.
Я начал махать руками, изображая, что бросить Школу невозможно, что я полностью согласен с точкой зрения любимой. Но сам не понимал, к чему этот концерт.
– Ты думаешь, – она спрыгнула с ограды, на которой сидела, и стала говорить тише, увлекая меня в сторону Малой Подьяческой улицы, – что я не замечала моральную, как бы это сказать… – Она щелкнула пальцами и тронула свой лоб.
– Моральную пластичность, – помог найти ей эвфемизм.
– Брось! – засмеялась она моей осторожной формулировке. – Аморальность! Ты думаешь, не замечала?
Я вздохнул, не узнавая уже ни театра, ни сцены, ни своей роли.
– Поверь! Поверь, Ваня! – с горькой усмешкой продолжала она. – Все я замечала! Но и замеченное меня не убедило отказаться от Школы. И знаешь, почему?
– Почему? – спросил я.
Вера, одетая в легкую прозрачную куртку, под которой теперь виднелась маечка с каким-то растаманским розовым черепом, измазанным мороженым, стояла, обдуваемая всеми ветрами. Она грустно улыбнулась и покачала головой, словно хотела сказать «Глупо, Ванечка. Не притворяйся».
– Потому, – остановилась она, и ее милое лицо стало гневным, – что нет никакой истины! –
– Слушай, – продолжил я с не меньшим напором, – но даже Школа признает, что есть наказание. Курс «терапия кармы». Помнишь? И пусть сторонники Школы не распространяются на эту тему много, очевидно, елки-палки, что они признают наличие некоего морального механизма.
– Они учат его обходить. Вот в чем терапия! – раздраженно отозвалась Вера.
– Да этому во все века учили! – перешел и я на повышенный тон. – Наука обходить моральный механизм еще круче доказывает непреложность морали!
– Какая же непреложность, если что-то можно обойти?
Я молчал. Локомотив Школы проехался по нашим отношениям.
– Ладно, – приблизилась она ко мне. – Давай лучше я покажу тебе город.
Глава 5
Питер! Сколько призраков тебя населяет?
Признаться, с Верой город снова ожил. Череду плоских фигур и фасадов то и дело сменяли то зарево, то всадник. Тени изваяний напоминали то профиль Калигулы, то Траяна… Я думал о хитроумности Школы, которая демистифицировала все, что могла, дабы зерно таинственности вложил во все сам человек. И разве может он хоть год прожить на этом демистифицированном пепелище? И разве хоть однажды он усомнится в том зерне, что сам взрастил?
Мы встречались с Верой каждый день на протяжении недели. Рисовали кривоватые сердечки на песке у Финского залива, забирались на крыши. Они стали отныне нашей слабостью и тайной. Я чувствовал, как утекает время нашего счастья – мое пребывание в Петербурге подходило к концу. Наше благоденствие порой омрачалось и тучами, и тяжелым спором. Но мы договорились любить друг друга, несмотря на идейные разногласия и расстояния. Любить и верить. Верить и ждать. И клялись в этом. И в минуту сладкого напряжения Вера попросила поклясться еще «кое в чем».
– В чем же? – спросил я, чуть не проронив «в чем угодно!».
– Что ты напишешь книгу, как мечтал!
Знала бы ты, моя дорогая, как мечтал бы я не писать! Каким злополучным заложником я себя ощущал.
Вернувшись домой, я практически сразу приступил к написанию. Однако рожал я не книгу, а статью для комитета, в котором работал Виктор Марленович. Я хотел подготовить анонимный сдержанный материал, в котором не было бы ни предвзятости, ни высокомерия, ни фанатизма (ох как грешит им религиозная сфера!).
В своей статье я развивал мысль о том, что Школа, которая, как я выяснил, брала в аренду помещения у общеобразовательных Школ или университетов по всей России и странам СНГ, благодаря простоте своей системы, доступности упражнений и отсутствию философско-религиозной начинки метит на то, чтобы стать неким общеобязательным и трансгуманистическим фундаментом.
Претендует даже не столько на лидерство в области коучинга и самопознания (это место и так с нулевых за нею), а на то, чтобы слиться с самой легальностью и государственностью. Школа претендует на роль третьей негласной ветви образования, второго направления медицины. Она стремится стать достойной альтернативой государственной религии, эдаким светским мировоззрением. И суперэго этой Школы лежит в трансгуманизме, а не в эзотерике или милленаризме.