Ковер царя Соломона
Шрифт:
– Просто не верю своим ушам! Но мы же зарабатываем, играя в метро, и вообще отлично проводим время, разве не так? Мы играем настоящую музыку, и у нас есть публика. Вчера заработали двадцать один фунт!
«Которые разделили на троих», – подумала Алиса, но вслух ничего не сказала. Том сыграл на ксилофоне одну-единственную ноту. Иногда он казался ей маленьким мальчиком с обиженно надутыми губами.
– Я думал, тебе нравится играть на скрипке, – проворчал он сердито.
И говорил он временами совсем как мальчишка Джаспер…
– Очень нравится, именно поэтому я хочу делать это как можно лучше. –
Мюррей резко выпрямился. Она никогда не видела его таким взбешенным. Размахнувшись, он с силой запустил молоточком ксилофона через весь сад.
Алиса сделала вид, что не обратила на это внимания. Спокойным голосом она стала рассказывать ему, как рассчитывает заполучить рекомендацию от партнера отца. Сам папа до сих пор отказывался с ней разговаривать, но через мать ей удалось кое-что разузнать. Отец заявил, что, если бы это зависело от него, его дочь никогда в жизни не получила бы никакой работы. Тогда она написала его партнеру. А еще Джарвис тоже готов был дать ей рекомендации. Он, правда, ничего не понимает в секретарской работе, но Тина уверила квартирантку, что напишет он все как надо, – Джарвис, по ее словам, вообще был очень славным.
Том не смотрел на нее и, казалось, вообще не слушал, что она говорит. Когда Алиса попыталась взять друга за руку, он отдернул ее. Она встала и пошла искать молоточек от ксилофона, затерявшийся где-то в живой изгороди, отделявшей двор от железной дороги.
Тут-то кое-что и случилось. Найдя молоточек, скрипачка вынуждена была вернуться к Тому. Она осторожно села рядом с ним. Тот стоял на коленях, и она подумала, что он собирается встать, но флейтист неожиданно обнял ее, да так, что ей стало трудно дышать. Это было открытое место, и их мог увидеть кто угодно. Алисе сделалось неприятно, но она сдержалась и не стала вырываться.
– Я очень сильно тебя люблю, дорогая, – зашептал ей молодой человек. – Давай не будем ссориться, мы никогда не должны с тобой ссориться.
В классе, где училась Бьенвида Дарн, никто не пил чай. Возвращаясь домой, дети получали все, что угодно, от картофеля фри до шоколадного печенья, но только не чай и не то, что Бьенвиде готовила бабушка. Девочка ничего не знала о традиции пить чай между четырьмя и пятью часами: хлеб, масло, сэндвичи, печенье и кексы. Она была еще слишком маленькой, чтобы где-нибудь прочитать об этом, а рассказать ей никто не рассказывал, но, когда Бьенвида пила чай на вилле «Сирени», она чувствовала, что именно так все и должно быть, что так было всегда и что это – самая подходящая еда для детей, возвращающихся из школы в четыре часа пополудни.
И еще одно в доме Сесилии ужасно нравилось девочке. Она обожала мыть руки перед едой, наверное, потому, что дома ей об этом никогда не напоминали. Ей нравилось устроиться в чисто убранной комнате за накрытым скатертью столом или на обитом ситцем диване и смотреть по телевизору «Соседей». Любила она и болтать с бабушкой Сесилией, хотя по большей части рассказывала ей всякие враки.
Бьенвиде приходилось врать не для того, чтобы выгородить себя, а, скорее, для того, чтобы представить в лучшем свете свою мать. И еще она хотела доставить бабушке удовольствие, дав ей возможность думать, что в «Школе Кембридж» все в полном порядке или, как говорила сама Сесилия, «вполне прилично». Поэтому, когда бабушка спрашивала
– Ведь он посещает школу, правда, Бьенвида?
– Конечно правда! – отвечала девочка, изо всех сил стараясь, чтобы слова звучали искренне.
– Он такой умный мальчик, ему просто необходимо получить образование, – говорила Сесилия, а потом неуверенно добавляла: – То есть если бы он не был таким умным, оно ему требовалось бы даже сильнее, но, думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.
– Понимаю, – кивала Бьенвида, уписывая домашний бисквитный торт с кремом и шоколадной крошкой. Чистые руки приятно пахли мылом.
– Скажи еще, вы с Джаспером ложитесь спать всегда в одно и то же время, не правда ли, милая? Хотя, конечно, он на два года старше тебя…
Здесь особенного вранья не требовалось. Девочка честно ответила, что да, они ложатся всегда в одно и то же время, не упомянув только, что происходит это между одиннадцатью вечера и полуночью. Затем Бьенвида ловко сменила тему разговора, попросив еще один кусочек этого восхитительного торта. Слово «восхитительный» в устах маленькой девочки заставило бабушку улыбнуться.
Хотя миссис Дарн и улыбалась, чувствовала она себя жалко и пристыженно. Она всегда считала, что нехорошо расспрашивать невинных деток тайком от родителей о том, как они живут. Если бы Сесилия узнала, что так поступает кто-то чужой, она осудила бы это. Но сейчас пожилая дама ничего не могла с собой поделать. Не могла она поступать по-другому, пусть даже наивная ложь Бьенвиды не особенно вводила ее в заблуждение. Она понимала, что девочка просто пытается защитить свою мать и успокоить ее саму, сделать их обеих счастливыми и довольными друг другом. И за это намерение она еще больше любила внучку.
Сознание того, что ей лгут, должно было бы предостеречь Сесилию от новых вопросов, но она, преодолевая некоторую скованность, упорно продолжала их задавать. Миссис Дарн ходила вокруг да около главного вопроса, который никак не решалась затронуть из страха получить ужасный ответ. Она подлила Бьенвиде еще чаю, сладкого и некрепкого, потом начала настойчиво предлагать ей шоколадное печенье, интересуясь, живет ли еще с ними Джед и на самом ли деле он держит в доме хищную птицу, которая так страшно кричит.
– Я видела, как его ястреб поймал сороку, – сказала Бьенвида. – И убил ее.
К ужасу Сесилии, глаза ребенка, и без того вечно имевшие трагическое выражение, наполнились слезами. Надо было как-то успокоить внучку, подобрать какие-то слова. Но что тут можно было сказать? Ничего. Тогда бабушка упомянула о том, что, кажется, в морозилке у нее осталось мороженое, которое называется «Дракула», и слезы девочки тут же высохли. Миссис Дарн сходила на кухню и принесла красно-черный стаканчик с мороженым, поставив его на стеклянное блюдечко. Она застала Бьенвиду тихо и грустно сидящей, сложив руки, и снова не решилась задать ей тот самый главный вопрос, который мучил ее сильнее всего. Пожилая женщина просто не могла заставить себя это сделать. Совершенно невозможно было расспрашивать это невинное, доброе дитя с грустными, настороженными глазами, живет ли еще с ее матерью Билли и спят ли они в одной постели. Как бы бабушка это ни сформулировала и к каким бы иносказаниям ни прибегала, задав этот вопрос, она уронила бы себя в собственных глазах. Сесилия заранее чувствовала кислый привкус отвращения к самой себе.