Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
Дырка на месте двух передних зубов зияла во рту, щетинистые усы стояли торчком, открывая на диво яркие губы, будто нарочно нарисованные на всегда бледном лице. Рыхлый, толстый, что бочка, однако на редкость подвижной и быстрый, он не подошел к столу владыки, а подбежал рысцой.
— Вы слышите, владыко? — крикнул пан обозный. — Звонят!
— Во славу господню… пускай!
— Да ведь нынче — троицын день, а тот полоумный Саливон растрезвонился, как в Христово воскресенье. Такое страшное время, а ему весело! Однокрыловцы могут подумать, что у нас какая-нибудь радость.
— Пускай
— О! Слышите? Вон уже звонят едва ли не во всех церквах! А вы здесь, ваше преосвященство…
— Слышу! Звонят, аж горе смеется. Вон как славно! — И архиерей, вдруг разгневавшись, закричал: — И что это ты ко всему доброму цепляешься, пане?! Один лишь год миновал, как вознесли мы на собор новые колокола, и вот приходится переливать их на пушки. Пускай же люди хоть назвонятся! А ты, мосьпане… не вернуться ли тебе к своим обозным делам?.. — И еще немного — архиерей ругнулся бы совсем по-запорожски. Но вместо того спросил: — Чем нынче кормишь козаков? Я сегодня пройду по сотням… отведаю!
— Как угодно вашей милости… — И пан Пампушка-Куча-Стародупский, напуганный угрозой, ринулся прочь, чтоб до прихода владыки что-нибудь путное сварить для простого воинства.
— Погоди-ка! — остановил Мельхиседек. — Куда бишь девался твой гость? Тот щеголь?
— Не знаю. Пан Раздобудько пропал.
Владыка хотел было еще что-то спросить у пана Пампушки, но вдруг веселый перезвон над городом угас, на миг настала тишина, потом храм за храмом начали бить сполох.
— Что там стряслось? — сам у себя спросил епископ, и даже зубы у него заныли от тревоги.
— Не пожар ли?! — рванулся с места Куча-Стародупский и выскочил за дверь.
А владыка, не скинув ни рясы, ни клобука, на ходу прицепил саблю к поясу, спрятал за пазуху наперсный крест и адамантовую панагию, чтоб не болтались на груди, и, схватив вместо архиерейского посоха полковничий пернач, выбежал на улицу, в город, что прямо стонал от зловещего гула всех звонниц Мирослава.
На соборной звоннице меж тем Лукия, так и не докликавшись отца, острым своим оком, задумавшись, глядела вдаль, на раздольную низину, как вдруг дым пожаров, разом вспыхнувших окрест Мирослава там и тут, привлек ее взор, и дивчина увидела далеко внизу, на том берегу озера, такое, что и дух у нее перехватило и голос пропал.
Там взлетали дымки неслышных на колокольне выстрелов.
Там, должно, уже и пушки ревели.
Тучи пыли поднимая, сходились две лавы конницы.
Вступали в бой и цеховые сотни, те, что лишь недавно прошли здесь под колокольней собора.
Там уже спешили на подмогу нашим и косари с лугов, торчмя поставив лезвия кос на косовища.
Щиты польских воинов, сомкнутыми рядами двинувшихся на защитников города, яро сверкая, рождали новые солнца, которые в бою слепили горожан, а следом уже тучей надвигались крымцы и ногайцы.
Белели дымки вражеских пушек, вспыхивали разрывы тогдашних нехитрых гранат. Видно было, как напирает вражья сила, как защитники Долины крушат ворога, а потом отступают вновь.
Все это началось так внезапно, что в первый миг Лукия даже голос потеряла.
Мирный
— Тату! Тату! — звала она, но отец звонил и звонил.
Лукия уже видела, что защитники Мирослава, под натиском в несколько раз сильнейшего врага, отступают к воротам Коронного замка, что были и воротами Долины.
— Батьку! — охнула дивчина, забегая с другой стороны и тыча пальцем вниз.
Что-то в ее лице встревожило все-таки звонаря, и он, остановив неистовый свой среди веревок пляс, услышал далекий грохот вражеских пушек, шум боя, ибо колокола уже смолкали по всем звонницам Мирослава, да и крымская орда успела подобраться ближе, и уже слышны были возгласы: «Алла! Алла!», вой и свист, коим татары всегда пытались устрашить противника, удары тулумбасов, скрипение арб, ржанье коней да рев верблюдов. Татар подоспело не так уж много, но от грохота того казалось, что их там — тьмущая тьма…
— Проклятый отступник! — рявкнул гончар и, мигом все уразумев, быстро выпутался из паутины колокольных вервий, бросился к перилам звонницы, окинул взглядом даль, увидел дым пожаров, сумятицу баталии, усмотрел и врагов — недалече уже от Коронного замка, от башни Гончарской, которую защищала гончарская сотня, — и приказал Копыстке, цехмистру мирославских нищих, чей убогий цех сотни своей не имел: — Бейте сполох!
Раскачав тяжеленное сердце старшего колокола, Варфоломей Копыстка ударил, и набатный глас поплыл над Мирославом. Ему ответили такие же могучие голоса тревоги с других звонниц и колоколенок, словно забились, пробудившись, сердца мирного города.
Уже сойдя на несколько ступенек вниз — одна лишь его голова торчала из люка, — Саливон закричал старому нищему:
— Раз тридцать — сорок бейте сполох. Затем опять — пасхальный перезвон! — И гончар так быстро бросился вниз по скрипучим деревянным ступенькам, что Лукия едва поспевала за ним.
— Не люблю непорядка! — сердилась она, стараясь не отстать от проворного отца. — Не поснедав, не пообедав — на войну?
Лесенка была такой тесной, извилистой и крутой, что спускаться старому гончару было тяжелее, нежели идти наверх, и Саливон Глек думал лишь о том, чтоб не упасть, а воркотню сварливой дочки и вовсе пропускал мимо ушей.
Спустившись быстренько с колокольни, он увидел на майдане коня, привязанного к стволу березы, ни у кого не спрашивая, вскочил на него, хлестнул концом уздечки, что-то крикнул и пропал в туче пыли, а на Лукию сразу накинулись взбудораженные мирославцы.
— Зачем это бьют сполох, дивчино?
— Напал пернатый гетман.
— Праздник же!
— Римская собака, а не гетман!
Люди поспешали каждый к своему делу: кому надо — за работу, кому — к оружию.
Тревожный голос набата, как то велел Саливон Глек, снова перешел в праздничный перезвон, а веселый вызов цехмистра нищей братии подхватили и на прочих колокольнях Мирослава.