Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Таких царей на свете не бывает, — молвил русский царь упрямо. — Не хочу я таких сказок! Ты лучше б нам что-нибудь такое… солененькое!.. Захмелел я, вишь, малость. Никто ж не дознается. А? Ты — потихонечку! Ну? Да сказывай же! Может, что персианское иль арабское?
— Не умею такого. Однако… слушайте! — И повел веселый сказ — про молодого багдадца, — как тот, потеряв нареченную, искал ее по всему свету, как на след напал в зачарованных владеньях старой-престарой ведьмы, как та ведьма обратила девицу в соловья, как велела юноше узнать свою милую меж
— И вот он видит, — вел рассказ Омелько, — в золотых клетках — семь тысяч соловьев. Как тут найти любимую?.. Ну как?
— Не знаю, — молвил царь.
— Вот поглядывает он и послушивает, да и примечает, что та ведьма тишком отделила одну клеточку и несет из пещеры. Скорей прыг за нею, коснулся цветом папоротника золотой клетки, и вмиг развеялись…
— Вмиг? Верю…
— Вмиг развеялись злые чары. А нареченная кинулась ему на шею. Да юноша не исполнил еще своего рыцарского дела. Он мигом обернул всех пташек…
— Вмиг? Верю…
— …Семь тысяч пташек вмиг обернул в девиц…
— Вмиг? Верю…
— А девиц — в молодух…
— Мигом? Семь тысяч?! Не верю! — и царь захохотал, как не хохотал небось с малых лет.
— В сказке чего не бывает!.. А хлопец воротился домой не только с нареченною, но и со сладким чувством исправно выполненного парубоцкого долга…
Царь смеялся столь громко, что спальники, стольники и стряпчие, кои дремали в соседней палате, дожидаясь, когда ж наконец можно будет торжественно уложить царя на царицыно ложе, переполошились, ибо никогда еще не слыхивали такого хохота в кремлевских палатах.
Царь так зычно, от души хохотал, что даже попугай проснулся и крикнул:
— Ave, Caesar! Credo guia absurdum!
— «Здравствуй, царь! — перевел с латинского Омелько. — Верю, ибо сие — нелепо!»
Царь смеялся.
Но вдруг сомкнул уста.
Он заметил, что Омелько снова вертит на пальце свой перстень, драгоценный монарший дар.
У государя даже волосы зашевелились, как тогда близ тигра.
Даже борода встопорщилась, шелковая да русая.
Даже усы кольчатые встали торчком.
— Что ты делаешь? — весь похолодев пред чародеем, спросил великий государь. — Зачем ты вертишь перстень? Ты, хохол, не колдуешь ли?
— Вон вы про что, — изумленный подозрением, засмеялся парубок. — Ой, царь-государь… — И он вспомнил шуточное пророчество Козака Мамая, когда тот провожал его, Омелька, до самого края Долины, когда наставлял да напутствовал, вспомнил слова Мамаевы про сказочный царский подарок, про драгоценный перстень, — не с колдовскими ли чарами? — как, смеясь, тогда сказал Мамай, — вспомнил все то и… смешался, и само смущение сие так напугало государя, что нараставший гнев его мигом погас, остался лишь страх пред темною силой, — он и решил судьбу Омелька: государь, кривя душою, пообещал было чубатого отпустить на Украину,
Царь спросил:
— Что ты подумал, хохол, когда, отвечая нашему царскому величеству… ненароком умолк? О ком подумал?
— О Козаке Мамае, — уважительно молвил Омсльян.
— Кто же он, тот козак?
Омельян начал рассказывать: про неумираху Мамая, про силу и славу Козакову, про народную к запорожцу любовь и тайное его чародейство, про напутствие при отъезде Омельяна, про этот самый перстень, который увидел будто шутя Козак Мамай на пальце у Омелька — еще оттудова, из Мирослава.
— Мы так и знали, — тихо обронил царь. — Так и думали!
Помолчав несколько, он спросил:
— Твой козак с чертом водится? — И государь перекрестился.
— С богом, ваше величество.
— С богом? Колдун? Можешь в Москву не возвращаться!
— Отчего же? — шевельнул Омелько усом. — Я с охотой вернусь.
— Вправду? — обрадовался и удивился властитель, мигом забыв и про какого-то там колдуна, и про вперед угаданный перстень, и про свой страх. — То не хотел, а то вдруг…
— Должен я привести, государь, на Москву, к твоему царскому величеству, должен привести с Украины одного человека: мудрого, доброго, честного.
— Кого ж это? А?
— Бывшего латинского каноника, который…
— За это в Москве рубят голову: тому, кто, осмелясь нарушить указ, приведет в Москву католического священнослужителя.
— Я знаю: за это — смерть. Однако должен! — И Омельян стал рассказывать про того ученого гуцула, про Игнатия Романюка, про его долгий путь по всей Европе, про злобные происки Ватикана против славянского племени, про письмо Романюка к честным черкасам, про желание гуцула увидеть русского царя…
— Ну что ж… приводи, — пожал плечами государь. — Поглядим! Однако же не верю: уйдешь, не воротишься.
— Ворочусь. На один год, — и Омельян полез за пазуху.
Вынул оттоль обе половины дудочки, подаренной ему в дальнюю дорогу дедом Варфоломеем Копысткою, цехмистром мирославских нищих, и погубленной глупыми руками Арники.
— На-ка вот, держи! — вздохнул певец, протягивая царю верхнюю половину сопилки. — Вторая останется у меня. А по твою приду. Ведь сия сопилка — волшебная… Калиновая!
Государь хотел было поднести обломок сопилки к устам, как был он под хмельком, да Омельян удержал его, остерегая:
— Ведь зачарована!
Царь опустил обломок, а Омельян рассказал ему о том, как некогда сестра сестру порешила, как сопилка поведала о пролитой крови, как с той поры на калиновой играть можно только людям чистой совести — перед богом и перед людьми.
Великий государь свысока улыбнулся:
— Столько мы поклонов бьем, столько молитв к богу возносим, что мы — перед господом богом…