Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Ильченко Александр Елисеевич

— То — изгнание всего мирского, плоти и дьявола… — начал дрожащими губами государь. — Изгнание беса глумотворства и штукарства… — И царь умолк, задумавшись, ибо уже сам не имел твердой веры, что истинное христианство — именно в этом жестоком запрете: не петь на улицах, ни в домах, ни в лесу, ни на поле… Словно от долгого и страшного сна просыпаясь, смотрел государь с превеликим удивлением на сего чудного молодца, что ничего, видно, на свете не боялся, ибо не пугало его даже страшное государево «слово и дело», кое тогда только что узаконило доносы, установив в российской державе смертную

кару за недонесение о любой безделице, что могла показаться умалением государевой чести. — Почему ж ты нас не боишься?! — тихо спросил повелитель, изумленно заглядывая в очи хохлу, как раньше уссурийскому тигру, и чуя, что мурашки бегают по спине, что шевелятся от страха его кудри.

Омельян задумчиво посмотрел на него:

— Я боюсь только себя, царь, да бога.

— Почему ж «себя»? — полюбопытствовал самодержец.

— Своей совести. Страшнее собственной совести — на белом свете нету ничего!

— Ого!

И царь не без уважения глянул на парубка.

Он таких еще не видывал.

— Если возвратишься для царской службы хотя бы на год, мы тебя потом отпустим с дарами щедрыми, соловейко…

Омелечко вздохнул:

— Эх!

— Чего ты? — спросил государь.

— Неужто тебе, царь, никак не понять, что я не из тех соловьев, что поют в неволе? В клетке?

— Клетка-то золотая! — уже хорошо разумея бесполезность сего разговора, воскликнул государь, впервые в жизни почуяв бессилье свое и вовсе изнемогая or властного желания хотя бы еще раз послушать Омельково пение. И царь-батюшка осторожно спросил: — А в день воскресный… послезавтра… в соборе Успенском… для нашего величества… еще раз литургию пропоешь, голубь?

— С охотою, ваше величество, — от души согласился Омелько и, задумавшись, будто снова увидел тысячную толпу молящихся, снова душою к богу воспарив, упивался сладкою тишиной восхищенья, когда, в коротких паузах, во всем храме только и слышен был бурный вздох певца, да еще биение тысячи взбудораженных сердец, что колотятся разом, как одно большое сердце, и все это вновь пережил сейчас певец, ибо кто ж может забыть час полета!

Пристально вглядываясь в камешек на государевом перстне, Омельян ненароком, даже сам того не заметив, повернул его на пальце, на коем он свободно болтался, а царь, то увидев, встревоженно спросил:

— Почто вертишь перстень?

— Так… — рассеянно ответил Омелько, а царя словно пробрал мороз.

Царь ведь боялся колдунов и чародеев, а про козаков тут издавна слава шла, что они, дескать, знаются чуть ли не с самим сатаною. «И зачем это он вертит кольцо?»

И сразу же решил:

«Вот почему хохол ничего не боится!»

Но тут внезапно закричал опять поганым голосом попугай:

— Ergo bibamus!

— Выпьем! — согласился с ним Омельян и взял золотую чару, что все еще полная стояла на изукрашенной столешнице. И спросил — А вы, ваше величество?

— Поколь никто не видит! — тихонько и несмело фыркнул государь и поглядел на дверь, за которой притаились телохранители венценосца, бояре до окольничие.

Козак и царь из одной чары глотнули раз, и два, и три, и властодержец, на миг забыв свою кичливую важность, разговорился попросту с пришлым

парубком и, видно, впервой почуял себя человеком…

— Когда в путь? — бесхитростно и грустно спросил властитель всея Руси.

— Во вторник. Когда будет готов третий воз гранат.

— Так господи благослови! — И государь, перекрестив Омельяна, поднес к его губам пухлую руку, затем что иначе своей приязни показать не умел. — Соизволяем…

И царь вздохнул, как ребенок, у коего отнимают забаву, что так почему-то пришлась по душе.

Потом спросил:

— Нашему царскому величеству ты завтра снова станешь бить челом о какой-нибудь милости?

— Да, пане царь, — учтиво поклонился до земли Омельян.

— О чем?

— Повели, великий государь: в дороге не чинить мне препон! Чтоб не возбраняли твои бояре вывести из Москвы земляков моих, кто лишь захочет стать грудью за правое дело. И чтобы не гнать мне прочь от себя… дорогой к Мирославу… тех охочих москалей, кому неймется в лихую годину своей кровью послужить братству, на кое народы наши присягали в Переяславе, ваше царское величество!

— Мы же пошлем к вам ратных людей.

— Сие будет когда еще. А сейчас, государь, я верю, что твои москвитяне и люди курские…

— Чего захотел! — не без приязни усмехнулся властитель, весьма довольный тем дипломатическим политесом, что нежданно проявил в разговоре сей мужик. И государь сказал: — Мы повелим — тебе в дороге препон не чинить!

Они приложились к чарке еще раз.

С непривычки быстро захмелев, тишайший царь попросил:

— Нам бы… того… какую-нибудь сказку!

— Сказки сказывать царь московский не велел?

— А ну его, твоего царя… — И царь, пьяненький, тихо, на дверь оглядываясь, по-ребячьи захохотал: — Давай, давай!

— Какую же?

— Повеселее!

— Так слушай…

33

Омелько начал так:

— Жил себе да был себе где-то да когда-то не больно башковитый царь…

— Королей да царей в сказках я умных и не видывал!

— Только в сказках?

И, прелукавый, повел дальше:

— А сей царь-государь… был еще и слеп. И вот однажды прилетели в то царство да и сели на дубу три ворона. «А знаете ли вы, братики?..» — спрашивает один. «Что знаем?» — отзывается второй. «Я в таком-то царстве всех как есть людей ослепил». А третий ворон говорит: «Не по правде ты делаешь: кто виноват, кто не виноват, а ты ослепил всех. Ты б там, молвит, царя иль короля ослепил либо его родню, а не все царство».

— Чтоб вороны да говорили так… не верю! — выразил сомнение монарх.

— Так то же сказка.

— Все одно — не верю.

— «А можно и отслепить ослепленных», — сказал второй ворон. «Как же это?» — «А так…» — и рассказал, что надо сделать, чтоб снова в царстве все прозрели. А под тем дубом хлопец спал прохожий. Подслушал беседу птичью. Да и пошел к слепому царю: «Так и так, ваше величество…» — «А что ж тебе за доброе дело дать?» — «Свою дочку!»— «Ладно!» А когда хлопец вернул царю с царятами желанный свет божий, царь не позволил отслепить все царство, весь народ. «Пускай темными будут!» — «Зачем же?» — «В темном царстве легче царствовать».