Кожаные башмаки
Шрифт:
Асия хотела было заартачиться, сказать: «Не буду примерять, у меня в Москве есть новое школьное платье, а это уже ношеное, сразу видно!» — но взглянула на славное печальное и доброе лицо Каримы-апа, промолчала и покорно накинула платье.
— Спасибо…
А Карима-апа, словно вдруг позабыв о девочке, смотрела на фотографию в кованой железной рамке, висевшей над кроватью. На фото улыбался молодой парень, плечистый, скуластый, в остроконечном шлеме со звездой. А рядом — девушка, тоненькая, длиннокосая. Асия сразу узнала в этой девушке Кариму-апа,
— Да, это мы в день свадьбы, — подтвердила Карима-апа. — Знаешь, кто фотографировал нас? Твой папа. В те годы фотоаппарат был на весь район один-единственный, у доктора в больнице. А твой папа при больнице работал, был мальчиком-конюхом. Ну, и попросил у доктора фотоаппарат на денёк. Вот и осталась о том дне нам на память эта фотография.
— А моя мама где тогда была?
— Твоя мама? Девочка она была деревенская, малограмотная. Потом, конечно, училась, как все…
«Где-то они сейчас, твои родители, детка? Живы ли?» — подумала Карима-апа, но вслух она сказала другое:
— В Москве, должно быть, платья покороче носят. Однако у нас в деревне ребята растут больно скоро, и мы шьём одежду на вырост. Хочешь, я для тебя укорочу немного?
Асия не успела ответить, потому что внезапно хлопнула входная дверь и заворчал, залаял из-под стола Чулпан.
Асия и Карима-апа заглянули в комнату.
— Миргаси-и-им! — захлопала в ладоши Асия.
Чулпан завизжал радостно и кинулся под ноги гостю.
— Ну, здравствуй, что ли, — сердито сказал Миргасим Чулпану.
С Асиёй здороваться он не хотел. Но взглянул на неё, и обида его тотчас растаяла. Такая была Асия тощая, жалкая в своём длинном и широком не по росту школьном платье.
— Ладно, живи тут, если больше нравится.
Она ответила шёпотом, так тихо, что он скорее угадал, чем услышал её слова:
— Да, буду жить здесь. У них нет папы.
Вот она какая! Вот почему к Насыровым пошла. Потому что им плохо.
— Эх, если бы ты была моей сестрой!
— Что тогда?
— Я бы им Шакире отдал, а тебя оставил бы дома.
— Но мы ни за что не отдали бы тебе эту обезьянку, — сказал Абдул-Гани, надел её на пальцы, и обезьянка погрозила Миргасиму рукой, кивнула головой.
Миргасимова бабушка уже и самовар вскипятила, ужин приготовила, но скатерти не расстилала, ждала главного работника — комбайнера Зианшу.
Глава двадцать третья. Зианша
С того дня как пришла чёрная весть, Зианша переменился. Не замечал брата и сестры, не разговаривал с матерью. Казалось ему, читает упрёк в глазах её за то, что, бывало, дичился отца, редко заглядывал в кузницу. Думалось — не к спеху, казалось — успеется. Были дела поважней: спешил Зианша послушать, как трещит весною лёд на реке, торопился увидеть первые тюльпаны в степи. Голоса птиц и зверей он хорошо различал, мог часами сидеть у норки полевой
«Наш доктор», «товарищ профессор» называл Зианшу отец. Выписывал ему книги, журналы. Не жалел денег на приборы, наглядные пособия: «Говори, что тебе для науки требуется, не стесняйся! Знания — богатство, которое в огне не горит, в воде не тонет. Оно всегда при тебе, и чем щедрее будешь дарить его людям, тем больше тебе самому останется. Учись!»
Сколько в доме кузнеца книг! Но жгут они теперь руки Зианши, слабые, никогда не знавшие деревенской работы руки.
Младший братишка, Абдул-Гани, радовался, если отец не выгонял его из кузницы, если просил: «Подай брусок», «Принеси воды». Но Зианша и не заглядывал в кузницу. Всё ему было недосуг — он учился.
Эх, сколько ни горюй, времени того не вернёшь, когда стоило лишь произнести «аткей» [6] , и отец откликался, спешил помочь…
Теперь кричи, зови, плачь — не услышит, не откликнется.
Опостылел Зианше родной дом. Приходил поздно, ужинать со всеми не садился, ел на ходу и шёл на сеновал.
Бабушка Миргасимова, как пришла, всё это переменила. Зианше она сказала:
— Отец твой семью построил, а ты сломать хочешь? Пока ложку в руки не возьмёшь, я к еде не прикоснусь.
6
Аткей — папа.
Нехотя, с опозданием, а всё же стал приходить Зианша к ужину. Садился угрюмый, ни на кого не глядя.
Сегодня Зианша пришёл, как всегда, весь чёрный, в масле, в мазуте, но глаза ясные, весёлые. И голос непривычный, бодрый:
— Если бы ты знала, мама, как сегодня трактор [7] меня замучил — барахлит и барахлит, а потом вдруг и вовсе отказал. Пока мотор разобрал, семь потов с меня сошло, а тут ещё тракторист ругается: «Не соберёшь обратно, не соберёшь». Но поверишь ли? Собрал! Почти голыми руками… прямо в поле.
7
В ту пору самоходных комбайнов ещё не было, комбайн двигался при помощи трактора.
И он посмотрел на свои руки. Привычные к перу, к бумаге, они были теперь в ссадинах, трещинах, эти руки, которые превозмогли свою слабость, осилили трудную работу.
Карима-апа подала сыну кусок душистого мыла и вышитое полотенце.
— Что ты, мама, я соломой ототру, керосином, довольно мне и простой тряпки.
— Нет, руки твои вышитого полотенца достойны. Завтра чем хочешь вытирай, а сегодня мы твои руки побалуем, победу твою отметим.
Зианша покраснел, взглянул на бабушку. Она ничего не сказала, только пальцем погрозила. Засмеялся Зианша и пошёл умываться.