Кожаные башмаки
Шрифт:
Миргасим ковырял палкой землю и сажал в ямки репину за репиной. Он так увлёкся, так усердно уминал землю пальцами, что не заметил, когда на огороде появился Саран-абзей.
У старика от возмущения язык будто к нёбу прилип. Ни слова не говоря, схватил он усердного работника за шиворот и поволок в деревню.
Глава двадцать первая. У
Миргасим сидит в комнате, смотрит в окно. Мелкие брызги осеннего дождя облепили стекло и висят, не скатываясь, не высыхая. Кажется, будто окно паутиной подёрнуто. Сквозь эту паутину дождя смотрит Миргасим на поля, на огороды. Мелкой дрожью дрожит от дождевых капель ботва картофеля, уныло понурили свои тяжёлые головы рослые подсолнухи.
«Скуч-чч-но, скуч-кучно, скучно!» — жалуются мокрые воробьи на стене сарая, под навесом.
Миргасиму тоже скучно-скучно… Кто это показался там вдали, на тропе? Это Карима-апа, вдова кузнеца Насыра. Не сразу её узнаешь. Прежде ходила так, словно пружинки были у неё в пятках. Теперь этого не скажешь, стала тётя Карима другая. На ней старый брезентовый плащ, лица её не видно, голова закрыта капюшоном, шагает сгорбившись.
Чуть свет выходит она теперь из дома, спешит в правление. Там она счетоводом работает. После обеда идёт на ферму — работает конюхом. Лошадей скребёт, конюшни чистит, корма возит.
— Так сердцу легче, — говорит она.
А прежде не то что вилы, но даже лопаты в руки не брала. Насыр-кузнец не допускал.
«Наша мама золотой тюльпан на зелёном стебле, — говорил он детям, — не позволим ей грустить, не дадим увянуть».
Она только за цветами ухаживала да детей обихаживала. Была весёлая, быстрая, как девочка. Любила она создавать уют в своём доме. То скатерть расцветит пёстрыми шелками, весёлыми узорами, то половичок соткёт удивительной красоты, даже ступить на него было боязно. О цветах и говорить не приходится — краше во всей деревне окон не найдёшь. Ни у кого на окнах таких цветов нет.
Но теперь она не шьёт, не вышивает. А на цветы и не смотрит.
— Не могу, — говорит, — домашними делами заниматься, руки опускаются.
— О детях своих подумай, — убеждала её Миргасимова бабушка.
— Если бы не дети, жить не стала бы. Но живу. Насыра нет, а я живу.
— О-о, война, война, что ты натворила… — вздыхала в ответ Миргасимова бабушка.
Посетовала, повздыхала да и пошла жить к Насыровым.
— Оставить Кариму одну никак нельзя.
— Да, невозможно, — согласилась Миргасимова мама.
А Миргасима и не спросили! Может, ему тоже худо без бабушки? А сказал бы, всё равно не стали бы слушать. Разве это справедливо?
И он ещё внимательнее смотрит сквозь заплаканное, всё в каплях дождя, стекло на тётю Кариму, которую мама и бабушка не захотели одну оставить.
Она идёт сквозь дождь, шагает, не глядя под ноги, по мокрой траве, по лужам. А навстречу ей гуси так степенно, важно маршируют. За ними ещё важнее, ещё степеннее выступает Абдул-Гани. Хорошую устроил он себе защиту от дождя: угол мешка засунул в другой угол — получился капюшон.
Карима-апа отдаёт свой плащ сыну, а на себя накидывает сложенный
А гуси-то, гуси, как они Абдула-Гани уважают! Никого к себе не подпустят, но услышат свист его хворостины — сами навстречу бегут. Ещё бы! Он теперь начальство — ответственный пастух. Не глядите, что ростом не вышел: трудодни начисляют ему, как большому. Сам председатель, дядя Рустям, своей рукой делает отметки в трудовой книжке гусиного пастуха. Трудовая книжка у семилетнего мальчика? Не верите? Сами посмотрите — вот она, эта книжка: клеёнчатая обложка, белые страницы, чёрные буквы, чёрные линейки, точка в точку как у взрослых колхозников, даже ещё красивее, потому что буквы не напечатаны, а рисованы. Сам председатель дядя Рустям рисовал. Такой красивой книжки не увидишь ни у кого во всей нашей деревне, а может, не сыщешь и в целом свете.
— Если хочешь, — обещал Абдул-Гани другу своему Миргасиму, — моя сестра Наиля тебе такую же нарисует.
Да, Наиля рисовать мастер. Сколько кораблей, пароходов нарисовала она Миргасимовой бабушке! А книжку трудовую нарисовать для Миргасима ей всё недосуг: «Ладно, ладно, как-нибудь выберу минутку, сделаю». И бегом, бегом куда-то! Вот и сейчас тоже бежит, дождя не испугалась. Книжки она собирает. То в одну избу заглянет, то в другую:
— Пожалуйста, подарите, если не жалко, у нас при школе будет БИ-БЛИ-О-ТЕКА. Для всех.
Заскрипело, зазвенело, застучало за окном. Это голос ручной тележки Сарана-абзея. Тележку толкает Фаим, она полным-полна огурцами. Позади тащится сам хозяин. За плечами у него на знаменитой пеньковой верёвке хорошо известная круглая корзина. Там тоже огурцы.
Когда тележка поравнялась с окном, Миргасим забарабанил по стеклу, крикнул:
— Фаим, дай огурец!
Фаим подмигнул, оглянулся на дядю и ответил:
— А тебе известно, почём на рынке огурцы? За один огурец можно три коробка спичек в обмен получить. Вот и сосчитай, если ты хотя бы всего половину огурца съешь, во что это нам станет, какой нам будет убыток!
А сам улыбается. У Фаима смеющиеся зубы, а у дяди лицо кислое, будто уксусом полито.
Далеко на лугу шагает по мокрой траве Фарагат. Ох как блестят его резиновые сапожки! За Фарагатом следует босоногий длинный Темирша, он волочит на верёвке упирающуюся козу, за козой бегут два козлёнка.
Миргасим смотрит на них и смеётся — похожа эта компания на картинку из бабушкиного сундука: бежит по реке маленький пузатый катерок, тянет за собой длинную баржу, а за баржой качаются лодочки.
Но погодите, погодите: почему все ребята на улице, а Миргасим дома? Потому что наказан. За что? За репу. Разве это правильно? Он одну-единую репину надкусил — и наказан. Другие сколько съели, а гуляют. Мама и слушать ничего не захотела.
«Завтра весь день дома сиди», — приказала.
«Но ведь я не один, все ребята репу дёргали».
«Ты за них не в ответе, за себя отвечаешь».
И вот он отвечает, сидит один-одинёшенек и смотрит в окно.
А дождь сеется, сеется. Резкий порыв ветра бросает в оконное стекло пригоршню брызг. Окно плачет. Небо плачет.